О РЕДКИХ УДАЧАХ СОЛДАТСКОЙ СУДЬБЫ

Валерий ОГНЕВ

Как же странно порою распоряжается людьми жизнь, как мало оставляют нам годы, чтобы вспомнить о минув­шем! Если назвать мое место рождения, то оно и сегодня невольно удивит читателя своей неожиданной географи­ей, как не перестает это удивлять до сих пор и меня са­мого.

Я, Огнев Валерий Петрович, родился в селе Кум-Курган Джар-Курганского района Сурхан-Дарьинской области Узбекской ССР, где после войны встретились мои родители. Рядовой сол­дат Великой Отечественной Петр Васильевич Огнев и тружени­ца тыла Ольга Трофимовна Бокаева были из тех самых милли­онов советских людей, что помогли выстоять стране в суровые военные годы.

Лишь немногое мне известно из того, как они встретились вместе. Знаю, что отец мой из астраханских рабочих, появился на свет в 1914 году. Еще мальчишкой запомнил на всю жизнь знаме­нитый голод в Поволжье 1922 года, остался тогда беспризорником в Аральске, проехал зайцем на товарняках по всей Средней Азии, мечтая попасть наконец в Ташкент, город хлебный. Убегал не раз из детских домов, его ловили, он снова сбегал, пока не оказался в итоге в самой глубинке, далеком узбекском селе. Там и пригодил­ся открывшийся в нем, уже подростке, талант народного умельца: научился он разбираться в тракторах, чинить сельскую технику. Был он к тому же парнишка крепкий: за передок «Фордзон» при­поднимал, если надо. Места это были жаркие (подстать Кушке и не так уж далеко от нее), но и плодородные. До границы почти рукой подать, а из-за нее нередко наведывались басмачи – сам видел, как на спине одного коммуниста звезду вырезали…

Потом пришла пора службы в Красной армии, был призван из этих же мест, туда и вернулся, служил в самом главном тогда роде войск – кавалерии. Хорошо, что до этого и с лошадьми на­учился управляться. Нелегко было пройти кавалерийскую под­готовку: ежедневно учились на скаку срубать саблей выставлен­ные прутья. Кто не умел, часто попадал ею плашмя по голове своего коня, падал с него, но Петр Огнев на всех учениях получал только благодарности. Возвращался в 1934 году после службы в узбекское село, которое стало родным, по железной дороге че­рез Алма-Ату, запомнил, какой разнообразной, многонациональ­ной кухней отличались тогда ее базары.

Когда грянула война, Петра Огнева как ценного специали­ста МТС не отпускали, дали бронь, но он все равно добился от­правки на фронт, правда, в кавалерию не попал. Уже после во­йны, когда, спустя годы, наша семья жила в Алма-Ате, он в День Победы за праздничным столом обязательно ставил стакан с водкой, накрытый хлебом и выпивал до дна, не чокаясь, за тот же тост:

– За тех, кто не вернулся! – и нередко при этом повторял: – Считай, убили бы меня еще в сорок втором, если бы не счастли­вая случайность.

Мой отец не любил вспоминать о войне. Он был из тех фрон­товых ветеранов, чья удивительная сдержанность и немногослов­ность прерывалась лишь за праздничным столом в День Победы, после тех самых фронтовых сто граммов, которые напоминали им о тяжелых боях и безвозвратных потерях близких друзей. Война забрала у этих людей слишком много, чтобы говорить об этом в повседневной суете, и порою только после смерти, которая выры­вала их из общего строя, мы узнавали, как, не страшась судьбы, совершали они свои военные подвиги. Скромность и молчали­вость этих людей, не любивших говорить о себе, достойна отдель­ной темы. Познавшие самые страшные стороны войны, они невольно сторонились излишнего славословия и патетики, громких слов о подвигах и победах, появившихся затем многочисленных стихов, книг и кинофильмов о войне. Хотя именно сегодня об этом нам надо чаще всего вспоминать и говорить.

Иногда он вскрикивал и стонал по ночам, порой с какой-то особенной горечью заговаривал со мной о жестоких потерях во время боев в сорок втором. И хотя у него не было наград, он считал, что судьба уберегла его от смерти и ему повезло больше, чем другим. О двух таких удачах из своей фронтовой биографии он нередко вспоминал.

Первый раз смерть чудом почти прошла рядом, когда в со­ставе 249-й стрелковой дивизии 4-й ударной армии Калининского фронта он участвовал в наступлении советских войск под Витебском для оказания помощи партизанам, которые удержи­вали в тылу у немцев Суражский район. Это были знаменитые Витебские «ворота», которые потом немцы все же «закрыли». Что его заставило однажды, во время образовавшегося затишья, приподняться из окопа, он не помнил. Хорошо сержант – дай ему Бог долгой жизни! – тут же крикнул: «Эй, Петька! К старшине!» Очнулся он уже в медсанбате. «Счастливчик! – сказали ему. – Если б задело пленку мозга, был бы идиотом». Оказалось, стре­лял немецкий снайпер, причем метил точно в лоб, если б Петр Огнев вовремя не обернулся на окрик сержанта. Пуля так пробо­роздила висок, что пришлось лечиться даже в полевом госпита­ле. Но уже через две недели он настоял на отправке на фронт. Правда, попал в часть, которую направляли под Сталинград. Там и ранило его окончательно, причем очень тяжело – одновремен­но в плечо и в ногу.

Под Сталинградом стрелковый взвод, в котором воевал ря­довой Огнев, стоял на том участке фронта, где немцы сильно не двигались, а наши войска лишь создавали видимость активной обороны. Солдаты взвода по нескольку раз кряду днем и ночью бегали от пулемета к пулемету по длинной траншее, пуская оче­реди и напоминая противнику о себе. А наступление готовилось в другом месте. Правда, потом двинулись вперед и здесь – по­явилась пехота и танки, загудело все кругом от выстрелов ар­тиллерийских орудий и – в атаку. Вот тут ему и досталось: пули попали в плечо – одна навылет, другую потом пришлось удалять, и искромсали ступню ноги. Был он в медсанбате в сознании и не соглашался отрезать ногу ни за что. «Делайте, что хотите, а ногу оставьте!» – кричал он врачам. Они и сложили все вместе, что оставалось от ступни. Девять месяцев он мыкался с ногой по разным госпиталям, от пролежней извелся, потом стал ходить с костылями, но на ступню наступить не мог, дикая боль. Так и комиссовали его совсем – думали, что не сможет он ходить без костылей.

И все же отец считал, что и здесь ему повезло, все обер­нулось самым удачным образом. Уже по дороге домой, на одной из узловых пересадочных станций он при переходе деревянного моста через железнодорожные пути стал спускаться на косты­лях по высокой лестнице. Ниже с такими же палками мучился одноногий матрос. Вдруг он упал, сломав одну из них, а вторую уронил вниз, в проем лестницы. Никого кругом не было, и хоть не мог мой отец двигаться без костылей, но тут же отдал их по­страдавшему матросу. И с тех пор ходил всю жизнь сам – вна­чале через дикую боль, потом пообвык, приспособился, работал даже водителем МАЗа, тяжелого грузового самосвала, а затем – слесарем.

Вот и все, что после многих расспросов смог узнать я от отца о войне, он совсем не любил разговоров об этом. Во вре­мя застолья он иногда запевал, а вернее, громко проговаривал каким-то гортанным речитативом слова известной военной пес­ни «Огонек»:

На позицию девушка

Провожала бойца,

Темной ночью простилася

На ступеньках крыльца…

О своей матери я помню сегодня очень мало: она умер­ла рано, когда мне исполнилось восемнадцать. Была Ольга Трофимовна на четыре года моложе отца, из воронежской кре­стьянской семьи, и выпали ей тоже с лихвой испытания тех гро­зовых лет. Помню, какой материнской лаской светились ее глаза, когда я был рядом с ней, и как не хватало мне потом ее в жизни. Для меня и сегодня она – самая замечательная мать в мире, как на одной из фотографий: в нашем частном садике, с котенком на руках. Помню, как в 1963 году ездили всей семьей в выходной на озеро Иссык в горах под Алма-Атой за неделю до того, как оно было трагически уничтожено горным селем.  

Сохранился и снимок, теперь исторический: я с мамой на лодке посреди озера. Хотя фотографий семейных у меня совсем мало, никаких военных, и лишь одна, где мы все трое вместе, – единственная, что напоминает о нашей небольшой, но так до­рогой сердцу родной моей семье…

К сожалению, наша память слишком беспощадна к тому, что всего ценнее и дороже, слишком быстро уничтожает ее время. Отец умер спустя более двадцати лет после смерти матери, в 1988 году. Первые стихотворения, которые я напи­сал о войне, – «Баллада о костылях» и «Баллада об умерших травах». Последнее из них посвящалось солдатам Великой Отечественной, не вернувшимся с войны, и было опубликовано в казахстанской газете «Ленинская смена», в редакции которой по какому-то странному совпадению судьбы я проработал затем двенадцать лет. «Балладу о костылях» долго не печатали – тогда больше предпочитали говорить о парадно-героической стороне войны, наградах и подвигах. И только намного позже стали вспо­минать о многомиллионных жертвах, об инвалидах, безымянных героях, до которых так и не дошли награды, о судьбах простых людей, кто честно и до конца исполнил свой долг перед страной.

К сожалению, все меньше остается в живых свидетелей тех героических лет, участников военных событий. Моему отцу так и не удалось встретиться после войны с теми, с кем вместе вое- вал. Но как легко ему было в День Победы, в парке, на встречах с фронтовиками, словно снова дышал он вместе с ними каким-то особенным воздухом свободы и молодости!

И рассказы этих людей отличались той безыскусностью и честностью воспоминаний о войне, отношения к жизни, что я, как журналист, многие годы невольно пишу о них. Иногда мне даже снится то, о чем рассказывал мне мой отец, настолько близко воспринимал я его судьбу – израненного, но счастливого тем, что он, как мог, до конца защищал свою страну и к тому же остался жив.

И теперь уже я вместе со своей семьей обязательно по­минаю отца и мать и всех, кто не вернулся с той войны, в День Победы. И каждый раз рассказываю своим внукам о непростой, но славно прожитой героической судьбе их прадеда и прабабушки.

И твердо знаю, что для меня и для них в будущем дороже и ближе этой памяти ничего не будет.

МОЙ ОТЕЦ

… Не люблю холода весенние

И ночные дрожащие звезды…

Немецкий снайпер уже

прицелился в него,

Отца окликнули,

Он повернул голову в сторону,

И пуля, пробороздив висок,

Прошла в десятых долях миллиметра от мозга…

И пронизывающее песнопение

Ветров встречных с остатком мороза.

Мой отец мог быть убитым под Сталинградом,

Если бы выскочил из окопа чуть позже –

Пули попали в его плечо и искромсали ступню ноги,

Которую врачи потом кое-как собрали воедино.

И провалялся он после всего этого девять месяцев по эвакогоспиталям.

…Не люблю тишины и темени,

Неразгаданности предела.

Что останется в скором времени

От этой души и тела?

Мой отец жив и здоров

И не очень-то охотно вспоминает о войне.

Но в День Победы он обязательно

ставит на столе отдельно

Стакан с водкой, накрытой куском хлеба.

И поднимает другой за тех, кто не вернулся с войны.

А моя мама умерла, когда мне было восемнадцать.  

БАЛЛАДА О КОСТЫЛЯХ

Эй, матросик,

Что гадать?

Где одна из ног?..

Ведь совсем

Не благодать –

Костыли под бок!

Доберись-ка за версту

К поезду «пять-бис» –

Нелегко-то на мосту,

По ступенькам вниз!..

Отчего так мир жесток –

Где ответ найти?

Деревянный тот мосток

Через все пути.

Подожди-ка, отдохни!

Лестница длинна…

И надолго уясни:

Жизнь – она одна!

Самокрутку из махры

Обмочи губой…

Вот и вышел из игры,

Сам теперь с собой.

Только что это? Кулем

Падаешь… И – стук! –

Костыли твои в проем

Полетели вдруг!

Где же друг,

С которым ты

Все делил, как мог?

Чтоб не падать с высоты,

Есть одна из ног.

Сколько пуль

Свистело? Где?

Что ж попал впросак?

Кто б помог твоей беде,

Да народ иссяк!

Хорошо – солдат хромой,

С костылями в бок,

К поезду «пять-бис» домой…

«Подожди, браток!»

Еле сам-то – силы где? –

Влез. Твердит чудак:

«Кто б помог

твоей беде,

Да народ иссяк!

На! Бери и будь богат,

С форсом не пыли!» –

И – как может

Брату брат –

Отдал костыли!

«Да! Бывает в жизни страх,

Что ни говори!

Я хоть хром –

На двух ногах,

Ты бери, бери!

Я почти уже могу,

Пробовал ходить.

Правда,

Отдает в мозгу –

Больно наступить!»

…Нынче жив ли тот матрос?

Есть ли тот солдат?

Мы не зададим вопрос

И не вспомним дат.

Знаю я, что мой отец

Был уж очень хром,

Но стал чудом наконец

Сам ходить пешком.