АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВ – КАЗАХСТАНСКИЙ СОЛДАТ

Людмила ЕНИСЕЕВА

Рассказ этот начинается с разговора об альпинизме. Им алматинец Алексей Алексеев занимался всю жизнь, и, утверждает он, если бы не эта спортивная подготовка – не выйти бы ему живым из тех передряг, что подкинула ему судьба. Ну, а что касается войны 41-го года, то она за­стала его на границе с Польшей – в Новгороде-Волынском. На третий день появились «юнкерсы» и стали бомбить город. Ему, опытному разведчику противотанковой бри­гады, прошедшему «от» и «до» финский фронт, работа на­шлась незамедлительно.

– Трасса, которую мы держали, – рассказывает Алексей Ильич, – прямиком шла на Москву. Нас бросали на скопление танков. Бои были жестокие, немцы глушили авиацией и артилле­рией. Очень сильным у них было минометное вооружение. Они бомбили нас с воздуха, преследовали на мотоциклах. Пешими воины их не ходили. А у нас пройдут несколько десятков киломе­тров, выдохнутся, а в атаку идти или оборону держать сил уже нет. А потом – в нашей армии почему-то обмотки давали. Хорошо, еще нас не успели переобмундировать, а то ни один артиллерист не умел справляться с ними. Представляете, все такое подвиж­ное, каждая минута делает свое дело, а тут обмотка – возьми и размотайся! День за днем отступали мы. Не успевали отходить, как немцы нас настигали.

Ну что же, попали мы в окружение под Киевом. Там не одна наша бригада, многие армии попали. Дороги и мосты все были захвачены. Попытались реку вплавь преодолеть, а немцы поставили бронемашину с пулеметами, ракету пустили – и ну нас чистить! Несколько попыток прорваться окончились ничем. Пришлось идти болотами. Пять-шесть суток выбирались из них. Топили технику, потому что боеприпасы все кончились. И вот настал момент, когда поступила команда выходить из окру­жения кто как может. Со мной был штабной наш шофер. Я говорю: «Давай переберемся в деревню, переоденемся, поймаем лошадей, прикинемся колхозниками и – прямо через мост мимо охраны». Так все и сделали и, представьте себе – хитростью проскочили, нашли своих. Но при попытке вырваться из окру­жения в селе Крутой Лог нас приперли со всех сторон, я угодил под пулеметную очередь, упал и – все! Без сознания. Челюсть перебита.

КОНЦЛАГЕРЬ. ПОБЕГ ПЕРВЫЙ

– Так я попал в плен, в общий лагерь на копку траншей для захоронения убитых немцев. Дают мне лопату, а я не могу ничего. Рана на руке набухла, часть кости вырвана, челюсть свернута. Старики-охранники жалеют, а молодые долбят прикладами: «Малярий, малярий? Нихтс малярий, арбайт!» Работай – и все! Думал я, думал – и надумал. В один удобный момент при переходе на другой участок попросился у старика водички попить: «Сюда, – говорю, в домик!» Он махнул мне – иди, я и пошел. Захожу в хатку, смотрю – девочка лет восьми, женщина. Дали мне попить. А я думаю – пусть лучше убьют в бегах, чем будут меня долбить прикладами! «Хлеба, – гово­рю женщине, – дай, пожалуйста!» Она полбуханки отрезала. Я вышел, смотрю – старик, мой страж, стоит, обмотался шар­фом. А там был двор большой колхозный и парники. Я накло­нился и – деру! Ушел.

По дороге днем нельзя, подстрелят – только ночью, по снегу. А мороз – не приведи Господь! Благо, альпинистом я был до войны заядлым, меня в армию-то взя­ли прямо из альплаге­ря Чимбулак. Какой бы я ни был голодный, а за­пас тренировки помог. Вышел я на третьи сут­ки к бывшим немецким блиндажам, что у пер­вой обороны Белгорода, а оттуда направление на тот самый Крутой Лог, где схватили меня фашисты,  

взял. Но на железнодорожном переезде часовые заметили меня и, решив, что я из партизан, повели назад. Повели в ла­герь, а конвойный старичок, что упустил меня, как давай меня пистолетом лупить – из-за того, мол, что я поверил тебе, меня пайка на три дня лишили!

НАКАЗАНИЕ

– А наутро выстроили лагерь, объявили всем, что я бе­глец, подвели меня к столбу, привязали за ноги и повеси­ли головой вниз. И пока всех выводили на работу, я висел. Слышал – колодки скрипят по снегу, до сих пор звук этот пом­ню. Вишу и думаю – лишь бы не били, а уж я как-нибудь прови­шу. Альпинист – небось, выдержу! Нет, оказывается! Колодки скрипели-скрипели, а потом все куда-то поплыло, поплыло и ушло вовсе. И сколько так продолжалось – не знаю. Очнулся уже ночью под верандой дома во дворе. Промерз весь, а начал подыматься – на ноги не могу встать. Валит меня во все стороны. Вестибулярный аппарат мой начисто вышел из строя. Если бы не это, можно было бы вообще уйти, сбежать. Часовых поблизости нет. Но единственное, на что хватало сил моих – проползти в помещение, где все пленные. Я пополз, а там, в кинозале бывшего клуба, тысячи три их. Стоймя стоят, друг на дружке лежат, в люльках подвешенных. Протиснулся я, отогрелся. А утром на поверке – к доходягам меня, в заре­шеченный колючей проволокой вагон. Затолкнули, а там ко­рыто и бочка. Корыто – ходить по тяжелому, бочка – по легко­му. Шесть суток везли, даже воды не дали. И не выскочишь на остановке, все закрыто на засовы и пломбы в вагонах. А у меня был кусочек сала, который еще женщина дала, и я сосал его. Выдержал. Приехали в Славуту, смотрю – с носилками идут. Значит, думаю, госпиталь.

ГОСПИТАЛЬ

– И действительно это был госпиталь для русских пленных. И санитары – тоже русские, из пленных. Лечение – марганцов­ка. Я за пайку купил два бинта марлевых и стирал их. А врач- грузин говорить мне: «У тебя ничего не заживает, потому что там инородное тело. Пуля прошла навылет, а осколок остался. Давай операцию сделаем». Сделали – ножом столовым, сломанным. Он кусочек лезвия наточил, на огне нагрел, снял копоть и разре­зал рану. А там не осколок даже – кусок моей шинели. И сколько ж месяцев там томился!

В общем, через три недели все зажило. А раз раны нет – значит, меня в этап! Работал на заводе в польских Катовицах, за­тем отправили в северную Германию. Загрузили в бричку манатки и строем всех погнали. Слабых по дороге расстреливали. Было даже так – хозяйка испекла пирог, поставили в сарай, а пленные взяли и съели. Тогда конвой выстроил нас всех и заставил всех открыть рот. Троих «опознали» и тут же в огороде расстреляли.

На постое сараи были основным местом привала пленных. И ребята там закапывались в солому. Солдаты выйдут, посчита­ют, хватятся, что нет кого-то, и ну штыками прошпиливать солому. А если скирда, то простреливают на уровне человеческого роста. Да хозяину еще накажут – мол, если выберется все-таки хитрец, в комендатуру сдашь!

ВТОРОЙ ПОБЕГ

– Пока вели колону по Чехословакии, население старалось выразить сочувствие нам как только можно. Женщины хлеб на­резанный в фартуки положат и – шмыг между рядами, чтобы мы успели хоть по ломтику взять. Так дошли до села Мельник. Загнали нас, как полагается, в сараи. Двор загорожен бетонным забором с железными штычками. А хозяин дома, сердоболь­ный чех, добился через комендатуру три центнера картошки для пленных сварить – нас же силосом из ботвы кормили. А в сарае нашем была скирда – порубленная мелко солома. Пока я на нее лез, смотрю – скоба строительная под шифер подоткнута, еще дальше щелочка! Я скобой пошурудил – раствор сыплется. Я к соседу своему Петру Лисицкому. «Вот тебе, – говорю, – норма на­шей картошки – по котелку. Сиди здесь у щели, не пускай никого. Я пойду бритьем заработаю еще пару котелков картошки и – ти­кать! А там, даст Бог, своих найдем или в партизаны подадимся. Пошел, заработал, возвращаюсь, а там шесть человек на нашем месте. И все согласились с нами. Я взял скобу и в две минуты стену продырявил, сам перелез в другой сарай, подставил лест­ницу и принял всех беглецов.

Вышли мы по два человека через калитку и рассыпались кто куда. Петро пошел со мной.

БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

– Шел уже 44-й год, конец войны угадывался во всем, и местные жители старались всячески помочь. В одной деревне нам дали две буханки хлеба, на чердаке чьего-то дома мы хо­ронились. А когда показались хозяину, он тут же накормил нас варениками и показал дорогу дальше. В другом селе принял нас парикмахер – помыл, подстриг, переодел и говорит: «Вам надо в Судеты. Если хотите, придут скоро наши люди, вас отвезут». Еще бы мы не хотели! Да и в присяге нашей было сказано – если по­пал в плен, воюй там! У парикмахера мы прожили три недели, а потом нас действительно забрали. Полтора месяца держали в колодце, всячески проверяли, а проверив, предложили вступить в партизанский отряд. Мы с радостью согласились – да так и во­евали с этим отрядом до конца войны.

Во время всеобщего восстания чехов против фашистов водружали мы с Петром знамя советское, а чехи – чешское. Последний бой был в Отдаленных Водах, где немцы на нефте­базе заправляли свои танки, чтобы на Прагу идти. Помню, ан­глийский реактивный самолет помог – разбил их бронетран­спортер. Так вот там-то буквально за несколько дней до кон­ца войны и погиб верный мой друг Петро. А я при обстреле из крупнокалиберного пулемета получил тяжелое ранение и попал в госпиталь – сначала деревенский, а потом 5 мая 1945 года меня перевезли в Прагу. И туда, в госпиталь имени Массарика, приехали ко мне мои друзья-чехи, привезли документы, вино. Вышли в палисадник, помянули погибших, в том числе Петра, отпраздновали победу.

ИЗМЕННИК ИЛИ НЕ ИЗМЕННИК?

– И когда мои раны зажили, отправили меня в Москву. Пока я проходил «рентгеновский» контроль в наших органах, от чехов благодарность пришла, и наше командование наградило меня орденом Красной Звезды. Вручили мне его, и я поехал домой в Алма-Ату. Здесь можно было бы поставить благополучную точку, если бы не вызовы в КГБ. Там все выспрашивали меня, прове­ряли – изменник Родины или нет. А в последний раз очередной следователь – эдакий щегол-молокосос, кокетничая с подружкой своей, показания с меня снимал. Да агрессивно так, зло. «Сам Сталин, говорит, – сказал, что у нас нет пленных, есть изменники Родины!» А я: «Не мог наш вождь такое говорить о своих солда­тах!» Он: «Как не мог, когда говорил!» А девица его, неистовая та­кая, все стращала: «Ты давай, выкладывай все свои документы, а то мы не таким как ты, головы раскалывали». «Да вам, – обо­злился я, – поскольку вы на Сталина наговариваете, я не покажу ничего и не скажу!»

Дело дошло до начальника. Тот пригласил меня к себе. «Что-то ты фордыбачишь там, документы не предъявляешь», – говорит. Ему-то я все и показал и про мстительную подружку доложил. «Какая такая еще подружка?» – возмутился начальник, нагоняй подчиненному учинил и говорит: «Так, значит, ты дей­ствительно герой и знамена вправду водружал! Иди-ка ты, полу­чай паспорт да устраивайся на работу. А что касается Сталина, то он действительно о сыне своем так сказал». С тех пор меня не трогали.

Прошли годы. Дружба моя с чехами продолжается до сих пор. Правда, больше уже с их детьми и внуками. А если говорить об альпинизме, то я и сейчас нет-нет да и отправляюсь на вос­хождения. Монбланов, конечно, не беру, но каждая встреча с го­рами – радость…