Людмила ЕНИСЕЕВА В ОБНИМКУ С ИСТОРИЕЙ 

Морис Давидович Симашко (1924–2000 гг.) – народный писа­тель Казахстана, лауреат Госу­дарственной премии Казахстана имени Абая, лауреат казахстан­ской Президентской премии мира и духовного согласия. Уроженец Одессы. Во время Великой Отечественной войны был военным летчиком. Награжден медалями «За победу над Германией», «ХХ лет Победы» и другими. После демобилизации окончил Одесский учительский институт и факуль­тет журналистики Казахского го­сударственного университета им. С. М. Кирова. 10 лет жил в Туркмении – в Мерве, потом в Аш­хабаде, 38 лет – в Алма-Ате. Преподавал, был журналистом, работал в журнале «Простор», издательстве «Жазушы», а также консультантом Союза писателей Казахстана. В 1999 году уехал к детям по семейным обстоятельствам в Израиль, где через год скончался.

Один из основателей школы нового исторического романа в Центральной Азии, Морис Давидович был вице-президентом Казахского ПЕН-клуба. Автор 20 книг, изданных рекордными ти­ражами на 40 с лишним языках мира. Это «Маздак», «Искушение Фраги», «Повести Черных и Красных Песков», «Искупление Дабира», «Комиссар Джангильдин», «Колокол» и другие. По его сценариям поставлено около десяти фильмов. В их числе «Случай в Дашкале», «В Черных Песках», «Султан Бейбарс» и другие. Морисом Симашко сделаны переводы трилогии Ильяса Есенберлина «Кочевники», произведений Габита Мусрепова, Такена Алимкулова, Дукенбая Досжанова и др. Морис Давидович – ярый противник авторитаризма, шовинизма, ксенофобии и фун­даментализма. Борьбе с ними посвящены его статьи и книги «Путешествие в Карфаген», «Падение Ханабада», «Дорога на Святую Землю» и «Четвертый Рим». Номинант Международного ПЕН-клуба на Нобелевскую премию по литературе.

…«Пробираюсь по кочкам, упираясь в них автоматом, и за мной другие. Мы идем в болоте один за другим, переша­гивая через мертвых, мимо перевернутой вагонетки, штабе­лей торфа, воронок и окопов. Какой-то черный туман у меня в глазах, и кажется, что сейчас упаду и останусь здесь такой же недвижный и холодный, как и те, мимо которых мы идем.

Сапоги мои хлюпают в воде. Я вдруг задерживаюсь и смо­трю себе под ноги. Вода эта красная, и какая-то догадка мель­кает в голове. Слева и справа лежат убитые. Вспоминаю, как кто-то говорил, что не меньше, чем дивизию, положили уже в этом болоте. Так вот откуда этот тошнотворный, совер­шенно невыносимый, тленом отдающий запах! Торф пропиты­вается кровью, а она всегда остается в нем, не делается пра­хом…

Протоптанной вчера после боя наступления тропин­кой идем к немецким окопам. Выбираем место повыше. Это посередине болота. Начинаем копать. У нас четыре лопаты и кирка. Еще одну ржавую лопату-грабарку находим здесь, на месте. К вечеру выкапываем длинную яму и собираемся возле нее все вместе – восемнадцать живых и восемьдесят четыре мертвых. Они лежат на краю этой ямы. Некоторых нельзя узнать, потому что они шли через мины. «Давай!» – говорю я. И длинную яму в торфе мы устилаем шинелями. Опускаем туда по очереди погибших, кладем рядом плечом к плечу. И сверху укрываем шинелями, с головой. Смотрим в серое небо, после чего лопатами, руками, коленями сталки­ваем на них рыхлую бурую землю. Потом стоим, сбившись в кучу, над длинной, метров сорок, могилой. В стороне еще одна шинель. Это наша, серая, с оборванным хлястиком. Не немецкая. Кто-то берет ее и накрывает сверху насыпь, ста­рательно расправляет полы. Шинель порвана и прострелена в нескольких местах.

Почему-то не дождь, а белая жесткая крупа сыплется с неба. И торф постепенно белеет вокруг»…

Это небольшой фрагмент автобиографической повести Мориса Симашко «Гу-га». В ней он обращается к одному из не­легких периодов своей жизни – пребыванию во время Великой Отечественной войны в штрафном батальоне. Попал же он туда е за грубость с начальством или длительную самоволку, не за продажу казенного имущества или какое другое нарушение. А попал потому, что он, сержант, старшина летной группы 11-й Военно-авиационной школы пилотов (в повести это его герой Борис Тираспольский) во время учебного полета отвернул свой самолет от заданного курса и направил его к городу, где находи­лась в тот момент почти потерянная для него, но такая нужная ему женщина. Он и тогда не пытался укорить себя в том, что со­шел с маршрута, и никогда потом не пожалел об этом. Просто знал, что сделал так, как диктовало его чувство, а за это в усло­виях войны следовало платить.

Ценой поступка оказался штрафбат, то есть самое страш­ное, что могло быть для бойца там, на полях сражений. Ведь ина­че, как «смертники», штрафбатовцев не называли. Их держали за врагов народа и посылали в самые опасные бои, где шанс вы­жить был во сто крат меньше, чем погибнуть. Им в спину, чтобы не отходили, стреляли свои. Штрафные батальоны были не чем иным, как тем самым пушечным мясом, когда людей бросали на заклание ради выполнения боевой задачи.

Болото, будто гигантская яма в земле, километра полтора шириной и в длину километра два, нашпигованное гниющими те­лами убитых, полтора года непреодолимым препятствием торчит на пути красноармейских частей. Цель штрафбата – преодолеть его и выбить немцев с хорошо укрепленной дзотами высоты. Месяц проводит в этом окаянном месте герой Симашко до нача­ла победной атаки. И ведомые его повествованием, мы вживаем­ся в эту жуткую, никаким боком не приспособленную для жизни обстановку, проникаемся судьбой каждого из героев и ощущаем, как и все они, что дни, часы, секунды имеют здесь совсем другое измерение, нежели в тылу и тем более в мирной жизни.

Про тяжкое назначение и суровые порядки штрафбатов знали и знают все. Но не описание фронтовых кошмаров было задачей автора повести «Гу-га». Посвящая ее своим товарищам по военно-авиационной школе пилотов, он делает упор на луч­шие патриотические качества тех, кто оказался вместе с ним в штрафном батальоне, – бесстрашие, человечность, чувство то­варищества и справедливости. И рассказывает он об этом в стро­го реалистической манере. Без излишней драматизации, накру­чивания негативных реалий, четко выстраивая сюжет, вырази­тельно выписывая характеры, те или иные жизненные ситуации. И чем сдержанней ведется автором повествование, тем явствен­ней проступают жестокие черты войны. Психологическая досто­верность каждого эпизода, каждого момента добыта, как говорит­ся, страшным опытом.

Морис Симашко попал на фронт совсем мальчиком, и если свести воедино разбросанные по разным страницам штрафбат­ского летописания сведения его о самом себе, то получится вот что: «Когда-то перед войной, – объясняет он по ходу повести, – я так же, как и многие наши ребята, пошел в 8-й класс воен­но-воздушной спецшколы из-за формы. На углу Дерибасовской и Ришельевской стоял летчик во всем синем и ел мороже­ное. Правда, были еще Дни авиации и фильм «Истребители». А перед этим еще челюскинцы. В 1941-м меня отправили в летние лагеря на Куяльник, а через месяц началась война. Прикомандированный к запасному полку, шел я по Украине от летных лагерей на Куяльницком лимане почти до Ростова. На пятый день войны, когда мы, спецшкольники, перегружали бо­еприпасы для полка, нас обстреляли из-за Прута. Тогда убило Вовку Хуторецкого из нашего класса... Помню, как я прибыл в 11-ю Военно-авиационную школу пилотов. Она только что об­разовалась, и меня откомандировали сюда как бывшего воен­но-воздушного спецшкольника. А осенью 1943-го после долгих, настоятельных просьб меня направили, наконец, в снайпер­скую школу. Стояли мы на границе с Ираном, под Ашхабадом. Здесь по Гауданскому шоссе проходил Большой пороховой путь.  

Откуда-то из Южной Африки морем, а потом через весь Иран шли сюда день и ночь, чтобы попасть на артиллерийские заводы Урала и Сибири, колонны «доджей» и «студебеккеров» с англий­ским порохом. Бывало, в сутки приходило три–четыре колонны по 400–500 машин в каждой, и нас, снайперов, задействовали в конвоях и особых мероприятиях, которые нынче именуются за­чистками...»

Впрочем, все связанное с конвойными делами и зачистка­ми было уже потом, после штрафбата. Как потом были беско­нечные боевые полеты. Использовали летчика Симашко и для разведки. Таким образом, военная юность и пора мужания в ус­ловиях фронтового экстрима приобщили Мориса Давидовича к живой истории, сделав его ее действующим лицом. Все виденное и пережитое им оказалось причастным как к глубинам отдель­ной человеческой души, так и к масштабности событий, которые коснулись едва ли не всего мира. Оно сформировало в нем свое миропредставление, а послевоенная учеба в двух вузах, работа корреспондентом, общение с крупными историками и археолога­ми подготовили его как писателя.

«Морис Давидович, а почему вы, создавая ваши замеча­тельные прозаические произведения, работаете в основном с историческим материалом?» На этот вопрос, заданный в одном из интервью времен перестройки, Симашко отвечал: «Потому что история повторяется, потому что она учит жить». «Значит ли это, что обращение к ней позволяло вам высказаться по поводу очень важных, но запрещенных, идеологически опасных тем?» «Более того, это был единственный способ сделать это. Представляете, в свое время я написал около 130 фельетонов по самым острым вопросам. Сейчас это все спокойно обсуждается в прессе, по телевидению, с высоких трибун, а тогда, тридцать лет назад, я схлопотал партийный выговор. А вот исторические повествова­ния… Там я был волен говорить все, что считал нужным».

Вот так-то.

Есть люди, о которых говорят «талант милостью Божией». Именно таким был Морис Давидович Симашко. Автор множества книг, пьес и сценариев, он жил историей, а история жила в нем. Она звучала всеми голосами, перекликалась на языках древнего мира, представала живыми картинами давно ушедших эпох и со­бытий. Ну, и, конечно, нашей современности.