Александр ТАРАКОВ. ГОЛГОФА ПРАВЕДНОЙ ВОЙНЫ

Его дважды возили на расстрел.

Свои.

В самый разгар Сталинградской битвы.

Какую же измену совершил, обороняя волжскую твер­дыню, Василий Цуканов, чем навлек на себя позор?

Чушь, абсурд, однако факт: дурацкая листовка с призывом «Рус, сдавайся!» перевесила все былые заслуги солдата. Не зач­лись ему ни выход из окружения, ни довоенная срочная, ни ста­линградское стояние.

Протянул человек руку к пикировавшей прямо на него бу­мажке и тем подписал себе приговор.

Хотя не совсем так. Подписывать он ничего не собирался. Тем более что явно «шили» 58-ю статью, вменяя в вину намере­ние перехода на сторону врага. Дело стало за «царицей доказа­тельств», так сказать, «за личным соизволением» последовать в рай или в гулаговский ад, а он упрямился. Тогда и организовали для острастки пару впечатляющих инсценировок, после которых парень облысел.

Понял: шанс выслужиться особисты не упустят – «покаял­ся» в преступном умысле. Чем умыл руки следователю и развязал руки «правосудию». А и не подмахни он ту стряпню, свою «десят­ку» все равно получил бы.

Дальше – больше. Лагеря еще на этапе едва не обернулись для Василия высшей мерой. В одном из пересыльных пунктов обе­зумевшая от голода тол­па набросилась на гниль и вонь картофельных очист­ков... Ну и было потом... Вспухали животы, корча из­вивала тела... А он не под­дался на провокацию судь­бы и сберег себя для новых испытаний.

Не сломался, не свихнулся и Борис Иноченци, схлопотав­ший гулаговскую «бронь» за анекдот. (Анекдот, кстати, доныне ак­туален: «Иностранный специалист на крупной выставке вслепую, по шуму двигателей шпарил марки автомобилей. Нашелся шут­ник – привязал к кошачьему хвосту консервную банку. Дока и тут не усомнился: «А это советский газик!»).

Смешно? Самому рассказчику, однако, было не до сме­ха. Потому что благодаря чьей-то государственной бдитель­ности предстал он пред строги очи следователя Ярцапкина. Тот дело знал туго. Каждый допрос начинал с демонстра­ции нагана. Затем, погромыхивая «пушкой» в ящике стола, цедил сквозь зубы про кадетский корпус и царские награды расстрелянного в 37-м году отца Иноченци, про отбываю­щую наказание (как ЧСИР) мать, про самого Бориса, пани­кера и подстрекателя, – и получалось что-то вроде фамиль­ного заговора.

В общем, в недалеком будущем ждали Иноченци уральские каменоломни, кувалда, клин, неотапливаемый барак и норма в два куба скальной породы. Такова была плата бойца за весе­лость нрава.

Ну, а Ивана Карпова одели в бушлат, пожалуй, за солдат­скую смекалку. Эта история напоминает первую, тоже связана с пресловутыми листовками, но масштабней как по их числу, так и по количеству выявленных «клятвопреступников». Думал стар­шина снабдить ребят даровой бумагой для самокруток, а полу­чилось – вручил бесплатные билеты в «столыпинские» вагоны. И тем, кто курил, и тем, кто рядом был.

Их много, подобных историй, у сталинской инквизиции. Одна нелепее другой, одна другой чудовищней. Жутко поду­мать, и в условиях смертельной опасности репрессивная маши­на не давала сбоев. Доставало и соглядатаев, и провокаторов, и иезуитов-«делопроизводителей».

Вот они-то и занимались диверсиями. Наветами и шанта­жом калеча людские судьбы, из обороняющихся и атакующих порядков выбивая, как правило, лучших (из зависти, из мести, например, для нивелирования). Сужу так не наобум. Среди во­семнадцати фронтовиков 26-й точки (Акмолинское отделение КарЛАГа) большинство составляли сержанты и старшины – бы­валые, обстрелянные воины. В основном «листовочники», в ос­новном «сталинградцы».

«Начало коренного перелома» довершали уже без них. Развивали успех тоже без их участия. Их, решивших самую тя­желую, первоначальную задачу живого заслона, теперь как буд­то не существовало. «Зэки», «враги народа», за сырым камнем, колючей проволокой, контрольно-следовыми (точь-в-точь как на государственной границе) полосами, они надрывным трудом ис­купали несуществующую вину.

Война откатывалась все дальше на Запад, а им облегче­ния не наступало. Гремели победные залпы, на весь мир звуча­ли здравицы, но долгожданной амнистии не следовало. И на­дежды на то, что «уже теперь-то» с ними разберутся, неумоли­мо таяли.

После же того, как в АЛЖИРе (26-ю точку по назначению на­зывали Акмолинским лагерем жен изменников Родины) покварти­ровал этап советских военнопленных, и последние мечты улету­чились.

Привезли бедолаг, хлебнувших лиха в концлагерях, ночью, под брезентом. В считанные часы возвели глухой трехметровый забор, еще и завесой тайны окружили. Да шила в мешке не ута­ишь. Скоро все знали, что освободили ребят союзники – приоде­ли, дух в теле поддержали, с музыкой проводили... А началась наша земля – в вагон вошли автоматчики. Приговорили весь эше­лон к 25 годам. Из плена в неволю угодили великомученики во­йны, из огня да в полымя. За то, что не пустили пулю в лоб, не по­пали в газовые камеры, не сгинули бесследно. За то, что верили в победу, в возвращение.

...Забор исчез так же внезапно, как и возник. Как вещдок его уничтожили, что ли. Только главные доказательства – в земле. Иные этапы из крутых лагерей оставляли десятки трупов.

Мы, восемнадцать, выжили. Все-таки не Колыма выпала, не Север. Шоферская подготовка выручила – все мы оказались в двадцать шестой по набору на машины. Большое хозяйство вели здесь жены репрессированных руководителей. Две фермы обслуживали, швейную фабрику, выращивали овощи и зерно­вые. Культурные, обходительные. Много было среди них врачей, инженеров, педагогов. За них, разлученных с детьми для рытья арыков и шитья телогреек, было особенно обидно.

– Галина Шубрикова. Агроном, каких поискать надо было... А врачи... Лагерное начальство лечилось только у них, «врагов наро­да», гражданским меньше доверяло. Больницу, кстати, женщины построили своими руками. На совесть – до сих пор людям служит.

– Политическим противникам царизма таких сроков не да­вали, как нам, в общем-то еще бестолковым парням.

Слушал я Иноченци, а затем Цуканова и временами... не понимал. Потому что после серьезнейших политических разобла­чений вдруг приподнято сообщался факт о награждении бывшей узницы АЛЖИРа Марии Тимофеевны Кузнецовой знаком «50 лет в КПСС», а после упоминаний о садизме особиста Геворкяна сле­довал рассказ о демократизме начальника Баринова, позволяв­шего ходить по территории лагеря без конвоя. Или вот еще что отметил: и называли они свой труд каторжным, подневольным, а тем не менее о производственных достижениях лагеря говорили не без гордости.

Поначалу подумалось: это – искривленная психика затрав­ленных людей. Ведь что, кроме горечи, размышлял я, может ис­пытывать Борис Федорович, вспоминая десятилетний плен у сво­их. На него, солдата, держава полагалась. В сорок первом, отслу­жив три года в кадровой армии, и двух месяцев дома не побыл снова призвали. 17 июня (!) получил повестку. Вот так-то. Запахло грозой – в числе первых вспоминали о старшине Иноченци. А Василий Иванович... Знаете, кем он был на войне? Старшим оружейным мастером отдельного зенитного дивизиона. Хороша была зенитка наша в работе, но норовиста, чуть не после каждо­го авианалета требовала ремонта, наладки. Что отнюдь не про­сто, особенно в боевых условиях. «Летучка» типа «Б» – мастер­ская на колесах, природная сметка и умелые руки старшего сер­жанта делали свое дело – «жарили» зенитки, строчили пулеме­ты, велся огонь по врагу изо всего наличного оружия. «Левша» на фронте, как нигде, ценился.

Увы, не слава стала участью солдат, увы, сама Победа их не осенила. Великий позор – Сталина и его клики – лег на их плечи. Вот почему так цепки были особисты, вырывая признания в несовершенных преступлениях, вот почему и после окончания сроков позор сопутствовал репрессированным – вождь и его са­трапы были заинтересованы в поддержании впечатления массо­вой вины.

Вздрагиваю, вспоминая, как настороженно воспринял мое телефонное предложение о встрече Василий Иванович:

– Ну зачем я вам еще понадобился?

Кому – «вам»? Что имел в виду ветеран? Надо полагать, журналистскую дотошность. А получилось обобщение старожи­ла, которому и в восемьдесят нет охоты ворошить былое, у кото­рого на закате жизни не философское умиротворение, а безыс­ходность обиды.

Объяснил, что звоню от Иноченци, Борис Федорович взял трубку:

– Вася, ты неправильно понял. Он всю правду хочет написать.

...Убеленный сединами старик встречал меня у калитки.

– Извините, у нас горе. Бабушка наша недавно погибла... Газ взорвался на кухне...

Как мало было в жизни этих людей светлых, радостных со­бытий. Гораздо больше – утрат и разочарований.

Сначала надежды связывали они с Победой, потом – с окончанием сроков. А вышли на свободу – перед ними закрыты города, отделы кадров. И не нормальная жизнь в отплату за пе­ренесенный кошмар, а – мыканье.

Кадровиков не проведешь, а новым знакомым из числа при­езжих на «переселенческий» вопрос отвечали: первоцелинники.

Да они и есть первоцелинники. Столько труда – и каторжно­го, и свободного – отдано Акмолинщине. Труда, невзирая ни на что, достойного и творческого. Хотя бы такая иллюстрация: сле­сарь насосного завода В. И. Цуканов сам себе был ОТК – рабо­тал с личным клеймом качества.

Так что «разностилье» в рассказах моих собеседников слу­чалось вовсе не из-за травмированной психики, а от того, что им действительно есть чем гордиться в прошлом. Они не ожесточи­лись, не озлобились. Не превратились в занудливых ворчунов, сумели сохранить свой особый человеческий стержень. И про­должали совершенствоваться в избранном деле. Иноченци рос как шофер, Цуканов (помимо водительских выполнял в лагере обязанности механика по швейным машинам и ухаживал за во­донасосом) – как техник (в дальнейшем закономерно стал чле­ном ВОИР, оформил десятки рационализаторских предложений).

Они создали семьи, воспитали детей, своею необыкновен­ной волей вывернули-таки жизнь на нормальную дорогу.

Переживали за то, что куда-то не туда идем, увлеклись бол­товней и самобичеванием. Порядка, дисциплины, говорили, ма­ловато. И это они – вкусившие с лихвой того и другого.

Взошедшие на Голгофу страданий, несгибаемые, вы сохра­нили веру. В Человека, в свое доброе назначение.

Мы это не ценили. Мы были в неведении. Все общество прозрело гораздо позже вас.

Простите же нас за бездуховность. И примите трагически запоздалый, но искренний поклон.