НА ПОДСТУПАХ К ПОБЕДЕ 

Жестокие, кровопролитные бои шли за Берлин. Среди множества героев этого великого штурма было немало и казахстанцев. Один из них – поэт, кавалер ордена Александра Невского Леонид Васильевич СКАЛКОВСКИЙ.

Вот что он рассказал.

У РЕЙХСТАГА

К сожалению, сам Рейхстаг мне брать не пришлось, хотя приказ такой наш батальон получил. Мы, бойцы знаменитой 62-й армии Чуйкова, которая отличилась в Сталинграде и которую переименовали в 8-ю гвардейскую, шли на окружение по центру. Но нас отклонили к парку Тиргартен, где сконцен­трировались немцы. Они держа­ли Рейхстаг, Бранденбургские ворота, бункер Гитлера с кан­целярией, и мы завязли на этой группировке.

Завязли. Во-первых, потому, что армия Рыбалко, приняв нас за противника, прошлась по нам тан­ками. Потом нас обстреливала вовсю артиллерия, и я, не зная, что бьют наши, решил: какая жуткая эта последняя агония вра­га! А во-вторых, немцы стояли здесь насмерть. Что касается флагов над Рейхстагом, то водружались они только с восточной стороны, поскольку с нашей, западной, всех, кто вознамеривал­ся это сделать, сбивали без разбора.

Итак, перед Рейхстагом парк Тиргартен. И там была очень сильная группировка немцев. Они прикрывали Рейхстаг, и мы знали, что если их не подавить, то взять его не получится. Были мы буквально через улицу от него. Так что если смотреть фор­мально, то я не участвовал в самом взятии этого оплота фашиз­ма, но, по сути, мы участвовали все. Есть ведь понятие выи­гранного пространства. Оно характеризует уровень мастерства команды в футболе или хоккее. Мы отстаивали коридор, то есть то самое пространство, по которому наши войска прошли бы к Рейхстагу.

Боевой приказ этот отдавался за два дня до взятия. Мы прекрасно знали, куда идем – рядом бункер, где находился

Гитлер, которого мы хотели поймать. И когда я ворвался в помещение какой-то немецкой госслужбы и увидел на стене огромный красочный, почти во весь рост портрет Гитлера – а он был еще жив, и нам оставалось до Рейхстага метров пятьсот, во мне вскипела неимоверная злость. У меня был трофейный пистолет – немецкий парабеллум, я выхватил его и всю обойму разрядил в этот портрет. И уже когда после войны я ездил по местам боев, то видел ту карту, над которой работал Гитлер. Он путь наших войск отмечал синим карандашом, а своих – красным. И, глядя на эти линии, я увидел, где шел. То есть я шел, а он отмечал. И у меня об этом стих есть – «Битая карта». Берлин, как известно, был разделен на девять секторов. Сектор 9-1 – правительственный. В нем Гитлер и его канцелярия. Вот там мы и были – на самом острие. То есть Рейхстаг брали другие, а мы еще несколько дней сдерживали подтянутые сюда гитлеровские силы.

БЕРЛИН В ТЕ ДНИ

Сегодня многие представляют тогдашний Берлин по документальным кадрам и описаниям. Но это хроника. А мне он запомнился как сплошное зарево. Днем и ночью – пожар во все небо. Артиллерийские залпы, массированные бомбежки с воздуха.

Прошла партия в 30-40 самолетов, за ней вторая, третья. Бои на трех уровнях – на этажах, на земле и в метро. И самый страшный человек в те дни – снайпер. Помню, мы подошли к городу, один из них остановил наш батальон и продержал весь день. Он ушел только тогда, когда вызвали артиллерию. Таких снайперов среди берлинских развалин было много. Но больше всего я боялся авиационных и артналетов. Пули, даже трассирующие, я как бы чувствовал и уходил от них.

ЗЕЕЛОВСКИЕ ВЫСОТЫ

Наступление на Берлин началось 16 апреля. Ночью привезли «наркомовские сто граммов», и был приказ Жукова взять Зееловские высоты, то есть Ворота Берлина, с ходу. Там всего-то километров 60–70 до Рейхстага, а мы отбили их только на третий день. Жуков пустил сначала пехоту, потом танки, хотя должно быть наоборот. Танки под высотки эти все жались и жались, а их сверху расстреливали. Они горели, как спичечные коробки. И эти черные дымы...

От нашего пехотного батальона в 250 человек осталось три бойца, и из 23 офицеров – только я, младший лейтенант. Но не успели еще сведения о потерях поступить в штаб полка, как мы получаем новое задание – взять следующую высоту. За эту-то, следующую, я и получил редкий офицерский орден Александра Невского. Так называемый полководческий, потому что давался он только командирам. И не знаю, получил бы я его или нет, если бы не умел играть в шахматы. Я ведь, собственно, выполнил задачу целого батальона, хотя от него осталось одно лишь название.

А получилось вот как. Приказ принес новый комбат. Он не знал еще, что нас в живых всего четверо и высота нам эта – явная погибель. Но приказ есть приказ, и я повел ребят. Высота большая, поросшая лесом. Подступили мы к ней, залегли. Слышу голоса – немцы-автоматчики, так с полсотни их. То есть больше нас в десять с лишним раз. Посылаю молодого солдата за подкреплением. Мы остаемся втроем, бой затевать нельзя. Значит, нужно вызвать панику. А немцы тем временем идут, уже метрах в 35–40 от нас, и буквально в секунды надо принять решение: стрелять или не стрелять, объявляться или нет? И я решаю – стрелять! Да, стрелять, но так, чтобы вызвать у немцев панику. Правда, вояки они великолепные, я не раз видел их в бою. Там точность расчета во всем, так что вызвать в них испуг трудно. И все-таки – стрелять! Только в кого? В первого? Но это приведет и его, и нас к смерти. Значит, надо целиться в середину, создавая видимость, что нас много. Бью одного – он падает, бью второго, третьего, четвертого. А пятый упал раненый и показывает, откуда выстрелы. Заметил меня. Первый тоже уже сориентировался, и второй – вижу из-за дерева – целится в меня. Перевожу автомат, но то ли заело, то ли расстреляны патроны, и я распластался. Ну, а тут уже спохватились и остальные, и такой поднялся шквал автоматных очередей! Сколько есть этих немцев, столько и стреляют. Пули так летят, что у меня волосы вздымаются от ветра.

В ходе этой смертоносной схватки двое бойцов моих погибли, погиб, как потом оказалось, и тот солдат, что пошел за подкреплением. Так что мне пришлось обходиться одному. Ну, а там подоспел минометный огонь. Так хитростью мы заставили неприятеля вернуться. На какое-то время все стихло, лишь комбат все ходил вокруг меня и считал дырки. Галифе в нескольких местах прострелено, гимнастерка, сумка полевая – как решето, а на мне хоть бы одна царапина! Правда, немного погодя немцы снова попытались прорваться. Но на этот раз все было легче – подошли бойцы из соседнего подразделения, и атака противника на этом участке была сорвана.

Все хорошо, скажете вы. Но причем здесь шахматы? А притом, что сказался – и я это осознал задним числом – навык, полученный мной в этой игре. В совершенно безвыходной ситуации поле боя было воспринято мною как шахматная доска, и, проиграв в одно мгновение несколько комбинаций, я сумел оценить позицию нашу и позицию противника. Было принято единственно верное решение с учетом психологического момента, что обычно применяется в шахматах. Помогла внутренняя культура ориентировки, обретенная мной в многочисленных поединках и сеансах одновременной игры, где я, как правило, выходил победителем. Вот за это умение оценить обстановку и возможности врага, найти выход из критического положения, одержать победу и остаться в живых я, видимо, и был удостоен ордена Александра Невского.

Вообще шахматами я занимаюсь всю свою жизнь. Это удивительная, прозорливая игра. В ней на несколько ходов вперед ты видишь все как за себя, так и за противника. Каждое передвижение пешки или фигуры имеет судьбоносные последствия, и делать ходы нужно так, чтобы это обеспечивало тебе несколько степеней свободы. Я часто думаю, что если бы наши командиры и солдаты умели играть в шахматы, то мы много раньше одержали бы победу, и, самое главное, – с меньшими потерями.

Впрочем, были шахматные моменты у меня и в те поры. Так, в Германии, в Веймаре встретился я с начальником комендатуры, а он шахматист. Было это после подписания мира, мне ехать домой, и в ожидании поезда мы проиграли с ним всю ночь. А незадолго до этого в Рудельштадте находился штаб нашей 8-й гвардейской армии Чуйкова. И вдруг мне сообщили, что там, в шахматном клубе Дома офицеров, должен состояться турнир. Я узнал об этом поздно вечером, а начинался турнир утром. Мы стояли в гористой местности, в семидесяти километрах оттуда. Транспорта, конечно, никакого, но мне посчастливилось срочно раздобыть велосипед. Однако местность была гористая, и сначала я тридцать километров ночью ехал на этом велосипеде, а остальной путь нес его на себе. До Рудельштадта добрался в первом часу дня, когда турнир входил в силу. Меня сразу же посадили за шахматную доску, но я проиграл три партии. Проиграл, потому что очень устал. Потом, переночевав, отдохнул и стал тут же побеждать.

Побеждать для меня было привычно. Живя у себя в Аягузе, я был чемпионом по шахматам. На областном турнире в Семипалатинске обыграл всех лучших игроков. А в 1941 году, будучи уже в Алма-Ате и учась в девятом классе, давал сеансы одновременной игры, умудряясь выигрывать буквально вслепую, то есть с закрытыми глазами. Тогда же получил звание кандидата в мастера и право играть на чемпионатах. Были все предпосылки для того, чтобы я стал шахматистом, но война все изменила. Я потерял золотой для меня период, когда могло произойти шахматное восхождение, и потому занятие это так и осталось в моей жизни любительским. То есть судьба моя в этом плане не состоялась, как мне того хотелось, но владение шахматной стратегией и тактикой не раз служило мне подспорьем во время военных действий.

ВОЕВАЛИ НА СОВЕСТЬ, ИНАЧЕ НЕ МОГЛИ

Когда брали Зееловские высоты, то там был приказ Жукова, как я уже сказал, взять их в первый день, а мы взяли на третий. Тогда Сталин звонил, оказывается, Жукову: «Что вы там делаете? Почему эти танки пустили?» Там же десятки танков нашей Первой танковой армии без боя сгорели, потому что не могли подняться на эти высоты. Это был первый случай за все время войны, когда в наступление впереди шли не танки, а пехота. 33 тысячи бойцов потеряли мы на этих высотах!

И когда на третий день я уже поднялся на них, смотрю сверху: вот они лежат все – наши товарищи. Внизу лежат и выше – лежат, и еще выше. И когда я оказался почти наверху, то поймал себя на мысли: ведь это были все живые вокруг меня товарищи, и вдруг их нет. И я как бы отсюда, с высшей точки этого тяжелейшего момента, посмотрел на всю войну и подумал: «Какая глупость – жили люди, и вдруг нет их! Вот только что ходили, что-то делали, шутили, переживали, и на тебе – бери земля сырая! Но почему человек с человеком должен драться, почему убивать?» Я смысла в этом не увидел. Цена оказалась больше, чем цель.

А потом, после войны уже я встретился на тех Зееловских высотах с генералами из Генштаба Германии. Они изучали тогда историю этого сражения. И когда кто-то сказал им, что я был его участником, они обрадовались, пригласили меня на чашку кофе, расстелили военные карты и забросали вопросами. И пришлось мне отвечать не только за тот бой, в котором в живых остался я один, а буквально за весь фронт. Мы, говорят, перечитали все, что можно, об этих высотах, но то, что вы участник тех событий, для нас ценнее всего.

Немецким исследователям был интересен советский воин, и это меня поразило. Один из вопросов звучал так: «Вы же знали, что война вот-вот закончится. Наверное, берегли свою жизнь?» Я сказал, что, конечно, умирать не хотелось ни в первом бою, ни в последнем. Но беречь свою жизнь – такого не было. Мы об этом не думали. Нам нужна была победа любой ценой. И у меня об этом есть стих. В нем я говорю, что и за пять минут до победы я готов отдать за нее жизнь. Мы не выиграли бы войну без массового героизма.

Жили на совесть, воевали на совесть. Война, понимали мы, это – работа, и надо делать ее качественно. Мы там забыли про русский «авось» и «небось» и, делая свое дело, несли ответственность за все.

ЖИЗНЬ ВОПРЕКИ ВОЙНЕ

Да, последние бои были тяжелыми, но, тем не менее, случались и прекрасные минуты. Самое яркое из тех впечатлений – светлый день 2 мая. Мы взяли Берлин. Еще где-то идут бои, еще гибнут солдаты, а на поляне в парке Тиргартен – зеленая, сочная, весной пахнущая трава, синее небо и много-много солнца. Жизнь. Несмотря ни на что. Удивительная, незабываемая картина эта, как сейчас, стоит передо мной.

И еще. Мы шли дорогами Германии, и повсюду из домов выбегали люди посмотреть... на ослика. Безропотный трудяга, он протопал с солдатами от Сталинграда до Берлина. В жару, мороз и ливень вез наши пушки, снаряжение. Тот же боец, только без погон.

В СТРОЮ НЕ ПЛЯШУТ!

А в один прекрасный момент мы узнали, что наступила Победа. Вот добили мы немцев у Рейхстага и пошагали из Берлина пешком. Прошли километров тридцать, и где-то под вечер на подступах к Потсдаму в колонне нас догнала весть, что войне конец.

Это было 9 мая. Старшина наш молодой и бравый, с лихим чубом, в пляс пустился. А командир батальона: «Отставить, в строю не пляшут!» И мы строго зашагали дальше. Но уж там, в Потсдаме, лупили, кто из винтовок, кто из пулеметов завоеванный нами салют Победы.

МЫСЛЬ О СМЕРТИ НЕ ДОПУСКАЛАСЬ

Там, на войне, я все время разбирался сам с собой. Идешь в бой и думаешь – а вдруг тебя ранят, и останешься ты без ноги? Ну, ладно, успокаиваешься – есть другая! А если и вторую потеряешь? Жалко, плохо быть калекой. А что как руки не будет? Еще хуже, но жить можно. А если... И так я обрубал себя по кусочкам. Но вот что убьют меня, мне в голову не приходило. Сознание не допускало. Быть не может, твердило, чтобы ты умер! А почему? – допытывался я. А-а-а, значит, есть в тебе что- то такое, чего никто, кроме тебя, не сделает и не сумеет. Но где же оно, это МОЁ, никем не заменимое, не восполнимое? Что именно?

А душа все просилась высказаться, да не просто, а ладно и в рифму, и я понял однажды отчетливо, что, конечно же, ЭТО – поэзия. Уверенность, что никто не напишет таких стихов, как я, успокаивала меня и охраняла от дурных мыслей. И действительно, сколько прошло с тех пор лет, никто не повторил еще ни одной моей строчки.

БЫЛ ХУДОЖНИКОМ, РИСОВАЛ

Одновременно с поэтическими пристрастиями я обнаружил в себе способности художника. Используя их, рисовал с натуры маслом, акварелью, оформлял уличные портреты. Задумывался даже – быть мне живописцем или поэтом? Но поэзия перетянула. И вот, когда мы находились в Польше, один мой товарищ чинил часы, и все – как наши бойцы, так и тамошнее население – шли к нему со всех сторон, я был буквально поражен, как он нашел себя. Смотрел, смотрел я на все это, а потом думаю – а что, если я начну делать портретные зарисовки? Ведь каждый этюд или просто набросок – это память! Попробовал, и у меня получилось. Да так здорово! Так и стал я рисовать с натуры, а потом начали приносить фотографии тех, кто ушел на фронт, просто родных и близких, и где цветными карандашами, где простым делал я им портреты.

Идея оправдала себя – отбоя в заказах не было. Особенно от однополчан. Рука моя не переставала работать, и разлетались в разные концы нашей большой, необъятной страны эти рисунки в треугольных фронтовых конвертах. Случалось, что некоторые из них приходили чуть ли не одновременно с похоронкой. И не было, наверное, в тех семьях, куда они поступали, ничего дороже живого, старательно на бумагу перенесенного изображения самых дорогих для них людей. Многие из этих рисунков – я знаю это по письмам и рассказам – хранятся до сих пор в фамильных альбомах или в рамках как святыня и реликвия, как та самая память, с которой связано столько страданий и переживаний.

А КТО СТИХИ НАПИШЕТ?

До войны я чувствовал, что мне не хватает жизненного опыта, наполненности. У меня даже появились такие, в общем- то, беспомощные строчки:

Если б я окунулся в потоки

Повседневных событий и дел,

Я бы делал алмазные строки,

От которых бы каждый седел.

Это я ученик девятого класса. А потом появились такие стихи:

Кто поэтом рожден –

Я же избран войной.

Так что замес этот состоялся там, на войне. Я понимал, что просто обязан писать о пережитом. Я должен сказать о нем то, что думаю и чувствую.

Есенин говорил:

Соловей поет – ему не больно,

У него одна и та же песня.

А ты, когда слагаешь строку, тебе и больно, и радостно, и все остальное. Вот и получается много, что включающая в себя песня, потому что у тебя багаж, потому что опыт. И еще. Перед боем я много раз слышал: «Кто останется жить, расскажите о нас!»

И у меня есть об этом не одно стихотворение. Я остался жить, и я просто обязан это сделать. Рассказать о погибших, рассказать о себе. Через себя о них. Это мой долг, потому что если старая война забудется – я об этом не раз думал, – придет новая. И мне важно, чтобы молодые об этом знали и это уразумели.

Стихи на войне я и писал, и читал. А уже после войны прошел со своими поэтическими выступлениями весь свой военный маршрут. И не только его. Географически я выступал от Берлина до Сахалина. На Украине, где я сражался, был в селах, в памятных местах, у могил погибших и везде рассказывал сельчанам, что происходило в дни войны по всей земле. Я проехал с выступлениями Башкирию, Западную Сибирь, Алтайский край, Якутию, Казахстан, все села, города и предприятия. С готовностью читаю военные стихи и сегодня в разных аудиториях.

СПОР С БОГОМ

Это в порядке вещей – когда нам трудно, мы обращаемся к Богу, а чуть становится лучше – подвергаем его сомнению. То же было со мной. Я был, в общем-то, атеистом, и к Богу относился не очень-то. Но события разворачивались так, что я решил: наверное, он все-таки есть. И раз оставил он меня жить, значит, зачем-то я ему нужен. А ведь действительно оставил.

Как-то дело было под Ковелем. Шел большой бой, и я вырыл окопчик не по армейскому уставу, а чуть глубже. Чтоб вероятность попадания снаряда была меньше. Сижу, пережидаю, а тут танковая атака. Земля и небо дрожат, все ревет. Ударило снарядом по дереву надо мной, и оно повалилось на меня. Именно в этот момент я подумал о Боге. Подумал и удивился – чего это я его вспомнил? Хотел было послать куда подальше, да остановил себя. А вдруг он и на самом деле существует, а я возьму и сбогохульствую. Оставил я эту затею, так нейтрально мы с ним и разошлись. Греха на душу не взял, вот все и обошлось – атаку мы отбили, дерево надо мной убрали.

В другой раз мы возвращались из разведки через деревню, куда рвались немцы. В это время минометный обстрел. Я – в окопчик. А тут дом загорелся, и из него выскочила женщина. Пряталась, поди, бедняга, в погребе – людей-то мы перед боем всех эвакуировали. И вдруг она увидела этот окопчик и со страха туда же. Хлопнулась всем турнюром мне на голову, закупорила собою пространство. Ни просвета тебе, ни щелочки. Вскоре стал я задыхаться. Ну, думаю, помру, да еще как помру! Смерти под женской юбкой даже французы и те не удостаивались. Но только я это подумал, обстрел тут же прекратился. Женщина как ни в чем не бывало выскочила из окопа и, не посмотрев даже, кто там был под ней, убежала. Я глотнул спасительного воздуха и сказал: «О Господи, спасибо!»

Высоту эту мы держали еще двое суток. Лежали в немецких окопах. Там было много немцев убитых, и передвигаться приходилось прямо по телам мертвецов. На второй день принесли еду. Налил я супа в котелок и смотрю, где присесть бы. А тут немец животом вверх лежит. Сел я на него, ем. И вдруг, о Господи! – на пряжке у него надпись немецкая: «Бог с нами!» Ладно, надпись – это хорошо, но вот убит-то он был осколком, который именно в эту пряжку и угодил. И опять вера в Бога моя пошатнулась.

Внутренние диалоги такие велись во мне бесконечно. Но к чему бы они ни приводили, душа устремлялась ввысь. Ведь даже мысль о Всевышнем приподымает наш дух. На войне же, это подтвердит вам каждый, о Нем думали постоянно.

КАЖДОМУ СВОЕ

Смерти бывали разные. На лету, на ходу, от шальной пули и пулеметной очереди, во время сна и в рукопашном бою. Помню, взяли мы дом, а во дворе его разорвалась мина. Одному бойцу мизинец оторвало. И он, боец этот, как увидел отлетевший свой палец, так на месте и умер. Вот так-то: другой с вывернутыми внутренностями бежит в санчасть и ничего, а тут – мизинец! Или знакомый был у меня снабженец – всю войну в тылу откупался от фронта, а под самый конец к нам в часть угодил. Берегся- берегся и буквально в одной из первых берлинских перестрелок под случайную пулю попал.

Много внезапных смертей было в метро под Берлином. Там, в темени и неразберихе каждый превращался в отличную мишень. То же среди уличных развалин. Иду ночью, все тихо, спокойно. Минут пять спустя возвращаюсь – на дорожке связной наш с пробитою каскою.

Но особенно до сих пор переживаю такой момент. Пошли на Берлин – я танковый пулеметчик, мы поддерживаем пехоту. И вдруг вижу – боец из другой части почему-то остался. По всему видно – простой деревенский парень, зачем ему война? Ему бы плуг, лопату да вилы. Вот он, видать, и не понял, что к чему, отстал от своих. Но на войне ведь это – дезертирство. Я его раз – к себе. «Неси пулемет!» – говорю. Под обстрелом идем, продираемся. А тут нас немцы заметили. И из крупнокалиберки как шарахнут! Мы все, будто воробьи, – фьюить в стороны! И скатились. А пулемет вдребезги. Когда опомнились – этот жив, этот жив, все в наличии. А того простодушного паренька как не бывало. Мне так его было жалко! Да и сейчас сердце за него болит.

КАКОВ ОН – ПРОТИВНИК?

Я бы на первое место поставил солдат немецких – все как один отборные, никакой тебе робости, никакого страха. Да и плененные они вели себя достойно. Но однажды попал четырнадцатилетний мальчишка, который плакал.

Наши солдаты тоже стойкие и мужественные, а американские по духу другие. Говорят, что англичанин в бой не пойдет, если у него последняя пуговица не пришита. А американец тот идет-идет по улице, потом сядет и отдыхает. Мы удивлялись – как это солдат может устать? Мы пешком шли по семьдесят километров в день, а они – на джипах. У меня тогда пятки были настолько отшлифованными и твердыми, что когда я вернулся и поступил в КазГУ, то на спор брал гвоздь и пяткой, как молотком, забивал его.

ПОБЕДИТЕЛИ

У нас жестокостей не было. Командиры строго смотрели, чтобы никто из строя не выходил. Чтобы, не дай Бог, мародерства кто не допустил. Помню даже такой случай. Залегли мы под Берлином у шоссейной дороги. Боеприпасы у нас были, а вот с питанием задержка. Смотрим, через дорогу убитый немец и рядом котелок. Вот наш солдат к нему, а немец, оказывается, не убитый, а раненный и котелок этот не отдает. Вот и тянут оба – наш к себе, тот – к себе. Бой вокруг, а тут схватка из-за колбасы. Спохватились наши – не до того ведь. «Ай, да катись ты колбасой!» – махнули с досады. И немец, хромая, с котелком пошел на восток, сдаваться в плен.

После войны, приехав в Германию, я нашел это место. И сопровождавшая меня писательница сказала: «Будь на вашем месте немецкие солдаты, они расстреляли бы хозяина котелка немедленно».

ТРОФЕИ

После войны привозили трофеи. Это дозволялось высокому начальству. Умудрялись обзавестись ими и те, кто рангом пониже. Один приятель мой привез чемодан иголок и обогатился. Нам же, берлинцам, были положены подарки. Уезжая домой из Веймара, зашел я в армейский магазин, и мне предложили дамские туфли. Я говорю: «Зачем они мне?» – «А вы по туфлям найдете себе жену». – «Ну, так и сделаю». – «Какой вам размер?» – «Давайте 42-й». Все так рассмеялись, а я не могу понять, почему. Откуда мне знать, что не женский это размер, ведь у меня и девушки даже не было. «Ну, давайте 40-й», – сбавил я, и мне дали коробку.

Приехал я домой, а там шаром покати. «Мама, – говорю, – я туфли тебе привез». «О-о-о!», – обрадовалась она. А при- гляделась – один туфель 38-го, другой 40-го размера. Через день еще пригляделась – они оба на одну ногу! Представляете, если бы я жену искал под такую-то обувь! Но мама есть мама – пошла к сапожнику, и он переделал ей все честь по чести. А отцу я привез немецкий кожаный костюм. Никаких изъянов в нем не наблюдалось, и, тем не менее, из кожаных брюк он сшил себе сапоги.

Резюме

После Победы в Германии мы встречались со многи­ми американцами. И они все: «Давай менять часы, папиро­сы». Мы: «Зачем вам все это?» Они: «Соберу капитал, при­еду домой, куплю лавочку – бизнес!» А нам какие лавочки? Руки-ноги целы, голова на плечах, спасибо, что остались живы! И вот сейчас я нет-нет, да хочу написать тем самым американцам. Как, мол, вы там? Удалось ли от­крыть свою лавочку? Если бизнес идет хорошо, научили бы нас тоже!

Но, увы, поколение ветеранов учить уже поздно – время ушло. И с нами теперь как? Едет пустой трамвай, а мы идем пешком. Даром, что полземли для Победы протопали!

Но, с другой стороны, я дошел до Рейхстага. И если бы нам тогда сказали, что будет плохо, будут нехватки и прочее, мы Берлин все равно бы взяли. Сейчас проблема еще глубже. Забываются уроки войны. Вот отец мой воевал в Первую мировую, а во Вторую по его маршруту шел я.

Как только люди забывают про войну, сознание, по­вторяю это еще и еще раз, поворачивает их на новую. И уже говорит мне один человек: «И зачем же вы там воевали? Какой победы для всех добивались? Пришли бы немцы, и мы жили бы сегодня так, как живут они сами в Германии!» И не сказать, что дитя неразумное произносит такое. 35 лет человеку этому. Возраст тех, кто приходится вну­ками погибшим. Говорят же, что мера от войны до войны – наша память.

1995 год.