Владислав ВЛАДИМИРОВ

Потрясающий фотосни­мок передал мне известный хи­рург, лауреат Государственной премии Дмитрий Дмитриевич Поцелуев – сын писателя Дмитрия Федоровича Снегина, чья фронтовая и творческая судьба неразрывно связана со сформированной в Семиречье ге­роической 8-й (316-й) гвардейской дивизией имени генерал-майора Ивана Васильевича Панфилова и её 27-м гвардейским Талгарским (Алма-Атинским) артиллерий­ским полком, которым Снегин командовал.

Нельзя было узнать на этой фотографии, сделанной Михаилом Ананьевым из братской Белоруссии у обожженных вражеским огнем порушенных стен, искореженных брустверов и полузасыпанных рвов, легендарную Брестскую крепость 53 года назад – летом 1962 года. Этот снимок обошел всю планету. А в СССР он, помнится, был удостоен диплома первой степени на третьей Всесоюзной художественной фотовыставке.

Дмитрий Федорович Снегин держал этот снимок у себя дома перед рабочим столом на книжном стеллаже рядом с фо­тографией самого верного фронтового побратима Бауыржана Момышулы и своим, чудом выпущенном в 1944-м, поэтическим сборником «Годы», посвященном гвардейцам-панфиловцам.

Тогда, в 1962-м, еще многие защитники Брестской крепо­сти были живы. И среди них – запечатленный на этом снимке семиреченец Владимир Иванович Фурсов – доктор биологиче­ских наук, автор многих актуальных научных трудов, один из са­мых любимых студентами преподаватель Казахского государ­ственного университета – в ту пору имени Кирова. И вот только тогда, в 1962-м, мы, сами выпускники КазГУ, узнали, чтo за не­обыкновенный человек этот всегда скромный Фурсов и отчего в его огненно-рыжей шевелюре так много седины.

Фотограф из далекой от Семиречья Белоруссии, сам того не ведая, извлек героическую и трагическую судьбу Фурсова на всепланетное обозрение, и она, эта горькая и в то же время прон­зительно светлая юдоль человека, изувеченного войной, но все- таки победившего войну, сразу же подвигла двух крупных писате­лей-фронтовиков на проникновенное слово о нем. Этими писате­лями стали давно знакомые друг другу москвич Сергей Сергеевич Смирнов и коренной семиреченец Дмитрий Федорович Снегин.

Сергей Смирнов за расширенное издание свой докумен­тальной эпопеи «Брестская крепость» был удостоен в 1965-м са­мой престижной из премий в СССР и всем социалистическом со­дружестве – Ленинской. Дмитрий Снегин за однотомное докумен­тальное сказание «В те дни и всегда» (1967 г.) схлопотал суровый начет родной цензуры, а также крупную выволочку в самой высо­кой тогдашней партийной инстанции.

В 1973 году оба литератора встретились в Алма-Ате на Пятой Международной конференции писателей стран Азии и Африки, о многом дружески перетолковали между собой. В том числе и о том, как совместно развить великую тему о прежде мало кому извест­ных, а то и вовсе неизвестных героях Великой Отечественной во­йны. Оба очень были рады, что нашли общий язык и общих героев. Но неожиданная кончина Сергея Сергеевича в 1976 году безжа­лостно обломила самые добрые намерения и уже начатую работу, которую Дмитрию Федоровичу довелось продолжать уже одному.

И Фурсов стал в ней отнюдь не проходной фигурой. На всю жизнь запомнил он – сержант, комсорг минометной батареи 125-го стрелкового полка, раннее воскресное утро 22 июня 1941 года – а Гитлер при нападении на любую из стран выбирал только выход­ной день и предрассветный час.

Вот как со слов Фурсова поведал об этом Снегин: «Его разбу­дил грохот. Грохот катился по казарме – рваный, косматый и непо­нятный; бился о потолок, о стены, безобразя их глубокими ветвисты­ми трещинами. Неслышно осыпалась штукатурка; метались в ис­поднем красноармейцы, похожие на призраков; высоко, под самым потолком, раскачивалась на тонком шнуре погасшая лампочка».

Но уже первые ожесточенные бои и схватки с гитлеровцами в самой крепости, в районе вокзала станции Брест-1, на пригра­ничном шоссе Варшава – Минск стремительно смели прочь пани­ку и растерянность, испуг и страх, пробудили в поначалу вроде бы безнадежно огорошенных Фурсове и его однополчанах истинно ратный азарт и непреклонную убежденность в том, что бить гитле­ровцев можно и надо.

Быть может, и парадокс, но сакраментальные поражения первых дней и ночей внезапно грянувшей войны для Фурсова обернулись четким предчувствием неминуемых побед над силь­ным и наглым супостатом.

Однако после злой вражеской танковой атаки у шоссе слу­чилось так, как может случиться только на войне и нигде боль­ше: чудовищно контуженного, с раздробленной правой ногой его подобрали местные жители. Дабы спасти ему жизнь, уберечь от пули или петли карателей, они скрыли, что Фурсов кадровый во­енный человек, и выдали его за молодого необстрелянного при­писника, тоже из местных, случайно попавшего на место боя, по­сле чего он оказался в огромном лагерном госпитале для совет­ских пленных.

И тут его поразила встреча со своим непосредствен­ным начальником – командиром 125-го стрелкового полка майором Дулькейтом. Нет, тот стал не просто военноплен­ным – Дулькейт занял пост коменданта этого госпиталя-ла­геря. Не сразу и не вдруг, но пока еще во многом не искушен­ный Фурсов поймет, что столь нелепая метаморфоза с прежде безукоризненно-честным Дулькейтом не есть предательство, а есть для советского немца единственная возможность убе­речь от неминуемой расправы и гибели сотни красноармейцев и командиров, сохранить им жизни и силы, обеспечить успеш­ный побег.

Лишь 36 лет спустя открылись мне тайные пометки Снегина, оставленные им только для себя и ни для кого больше на ма­шинописных страницах первого варианта повести о Фурсове. В правом нижнем углу одной из них я нашел: «1 августа 1965 года, воскресенье. Первая проба сил после хвори, больницы». Еще че­рез несколько страниц: «1 сентября 1965 года. Вчера прекратили внутривенное вливание. Вот и пытаюсь работать».32

А 6 сентября 1965 года вот какая строчка легла на бума­гу после тщательно отработанного на машинке жуткого эпизода лазаретного трупоедства (эти страницы потом выжгла цензура): «Пишу перекатами через головную боль».

На титуле машинописи значится снегинским красным каран­дашом: «Экземпляр, прочитанный В.И. Фурсовым». Замечаний от Фурсова – ни единого: всё Снегиным схвачено и передано так, будто он сам преодолевал все круги нацистского ада. А он и в самом деле преодолевал их. Снова – за Фурсова и за себя тоже; свои неописуемо-страшные фронтовые недуги преодоле­вал, чтобы правда о неволе, которую прошел Фурсов, осталась бы правдой, и чтобы тут не было подмены ее ложной идеологи­ческой схемой.

И вот читаю про эту правду, опять-таки казнённую бдитель­ными цензорами. Она без спасительной ретуши и милосердных округлений. Фурсов сменил немало лагерей. Были лагеря Холм и Белые Подляски. Был лагерь Замостье. Был лагерь Сувалки, а потом лагерь Торно. Названия разные, а порядки одни и те же – зверино-бесчеловечные, хотя и палачески отнюдь не едино- образные.

В одном лагере надзиратель Фогель провинившихся не ве­шал и не расстреливал, а ловко умерщвлял широким охотничьим ножом – всаживал в затылок по самую рукоятку или же в спину, пониже левой лопатки. В другом лагере каждому третьему вво­дили шприцем в вену воздух: человек начинал задыхаться и по­гибал в муках.

А в Сувалках Фурсову пришлось столкнуться с экс- москвичом, обожателем классической русской поэзии, зондер­фюрером Гофманом и его чудовищным псом, которому ничего не стоило по желанию своего хозяина загрызть любую жертву насмерть. Превеликой загадкой для всех осталось – куда однаж­ды и навсегда сгинула эта палаческая пара (одноногий, но фи­зически неодолимый узник Фурсов сумел утопить её в лагерном нужнике).

Как свидетельствовал Фурсов (через Снегина), выносливых военнопленных нацисты содержали впроголодь, однако не унич­тожали – даже обезноженных. Те ведь тоже могли трудиться во благо Третьего рейха. Сам же Фурсов с его великанным обличьем, недюжинной силой был в этом смысле для нацистов самой подходящей особью. Комендант лагеря Торно Баумбах просве­щал Фурсова: «Мы уничтожаем тех, кто слаб духом и плотью. А таких живучих, как ты, мы не убиваем. Таких мы лишаем разума, чтобы, кроме жратвы, вы не были способны ни на что, кроме ра­боты, не могли думать, бороться».

Но узники – боролись. Невероятно, но факт: даже в самых немыслимых условиях распространялась правда с воли, актив­но действовали группы Сопротивления. Пленных, у которых не было обеих ног (передвигались они на колясочках), называли на лагерном жаргоне танкетками. И опять же Фурсов рассказы­вал (Снегин фиксировал): однажды вконец оголодавшим танкет­кам крупно повезло – им подвернулась живая корова. Танкетки за неимением ножей умерщвляли корову гвоздями. Корова ужас­но кричала. Потом они гвоздями ее резали. Фурсову было очень жаль это разнесчастное животное. Но еще больше было жаль до боли родных танкеток – сам же он был полутанкеткой при одной уцелевшей ноге...

А по соседству – снова вспоминает Фурсов (а Снегин пере­дает) – пленные французы, американцы, англичане под легкую музыку поигрывали в волейбол, и по окраинам огромного лагеря втихую процветал неистребимый Geschäftmachen. Да-да, тот са­мый гешефтмахен – черный рынок, где пленные (танкетки и по­лутанкетки тоже) в обмен на деньги и калорийное съестное удач­ливо сбывали местным цивильным немцам свои искусные подел­ки – раскрашенных верблюжат, зебр, крокодильчиков из фанеры, рамочки для семейных фотографий, домашние тапочки...

А что урывками (а иногда безотрывно целыми страницами) читал Фурсов для укрепления воли и духа? Старинные были­ны про Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алешу Поповича? «Железный поток» Александра Серафимовича? Бессмертный роман Николая Островского «Как закалялась сталь»? Да нет же. Не было таких книг в лагерях. Он помногу читал и перечитывал Ги де Мопассана. Его роман «Милый друг». Но в подкрепление – чудом обнаружившийся «Мятеж» Фурманова: о том, как без еди­ного выстрела в городе Верном, ставшем потом Алма-Атой – Алматы, были размагничена смута и предотвращено брато- убийство.

В свои 20 лет Фурсов не знал девичьего поцелуя. Толком (так сам он полагал) не успел сразиться с жестоким врагом в от­крытых боях. А потому ярая ненависть к главному персонажу «Милого друга» – пробивному Жоржу Дюбуа, такому же, как и он, Фурсов, рыжему и жизнестойкому, но провоевавшему в Алжире в отличие от него, безбедно, удачно морочившего голову жен­щинам, – эта остро заточенная ненависть переполняла душу Фурсова и тоже помогала ему держаться всю тысячу дней и но­чей плена. Они показались ему тысячью лет. Но и они, слава Богу, кончились!

И вот в первый день освобождения от плена (этого нет в повествовании Снегина, но это было в жизни Фурсова) старший по званию освободитель вопросил радостно кинувшегося к нему донельзя исхудалого узника – советского пилота: «Кто-о такой?» Пилот, приветственно приложив правую ладонь к лагерной ша­почке, отрапортовал, как положено, по форме: летчик такой-то (назвал литеру) Воздушной Армии, такого-то (отчеканил номер своего авиационного полка). В ответ: «А! Предатель!» и – коман­дирские пули полетели прямо в лоб несчастному. Каково? Ах, как хотелось бы Снегину видоизменить для себя эту и другие страш­ные своей разящей бесчеловечностью картины, разукрасить их счастливыми описаниями горячих братских объятий и скупых мужских слез, на что мы вдосталь насмотрелись в бодрых кино эпопеях о войне! Но разве не была бы такая подмена для него нечистой сделкой с собственной же совестью?

Да, самые невероятнейшие несчастья и жестокие беды выпали невыдуманному герою Снегина и Смирнова Владимиру Ивановичу Фурсову на его суровую долю. Однако не было в их нескончаемой череде такой, которая сумела бы сломить его ис­тинно-семиреченский характер, непреклонную волю к борьбе и к самой жизни. Но все-таки он победил Войну. И вместе с ним её одолел весь наш Народ. Чего бы то ни стоило.