Олег Квятковский. КАК ВОЕВАЛ ОТЕЦ 

Каждый шестой житель города Новосибирска, тылового, стоявшего далеко-далеко от фронтов, – погиб на Великой Отечественной войне. Этот факт, как скала, сохранится при всяческих «пересмотрах» итогов и смыслов второй мировой. Перелом той войны в 41-м году под Москвой даровали сибирские добровольческие дивизии.

В одной из них сражался мой отец. За ноябрь и декабрь его дивизия семь раз сменялась полностью. Сохранялись командование и разведка. Да номер дивизии, под который семь раз за два месяца добавлялись полки. Их выбивали немцы вновь и вновь. Но опять пополнялась дивизия. Устал немец. Дрогнул и покатился назад. Мой отец был разведчиком. Поэтому вышел из той мясорубки живым, хоть и первый раз раненым. Второй раз, куда крепче, задело его через год, возле Ржева. И осколки гранаты – невынимаемые, возле самого позвоночника – я отцу тихо веником в бане массировал. Но и после Ржева отец мой, «сын врага народа», не мог оставаться в тылу. И с японцами тоже пришлось ему воевать, в десантах морских на другом краю света участвовать.

Отца рассказы отложились навсегда во мне. И лучший способ помянуть его, солдата и матроса, – сейчас пересказать чуть-чуть, ни слова не переставляя.

***

Отцовский полк формировали в Барнауле. А путь на запад – лишь один: через Новосибирск, через «Алтайку», станцию, что в трехстах метрах от родного дома. Состав стоял у тихого перрончика «Алтайки» 22 часа. И не пускал пары. Отец решился еще раз перед войной увидеть мать, сестру. Он не был на «Алтайке» ровно час. А эшелон ушел. Отец вернулся в дом, куда ж еще… Отохать не успели – стучатся в дверь: «НКВД!» Соседи заложили моментально. Отца забрали. А допрос в НКВД мои тетя и бабушка запомнили на всю жизнь. Вопрос вообще-то был всего один: «В шинели он пришел иль без шинели?». Считалось так: в шинели – значит дезертир, а без шинели, в гимнастерке только, – ну тогда отстал от эшелона… Жена и дочь «врага народа» как-то сумели обойти капканы долгого допроса. Отца забросили наутро в новый эшелон, они поперли сквозь «Алтайку» густо, чуть притормаживая, чтоб набрать воды.

В 42-м отец пришел из госпиталя, принес медали «За отвагу». Тогда только бабушка откопала шинель, зарытую на грядке в огороде. И сшила моей тете из нее пальто. Оно в сенях еще висело, когда я бегал в пятый школьный класс…

***

Деревня, куда направлялась ночная разведка, спала за широким не убранным полем. Копны сена торчали, как башни, над ровным пространством. И часовой дивизии СС уселся на самой высокой копне. Ритмично пускал осветительные ракеты, не давая разведке скользнуть через пустошь. Отец был самым молодым во взводе. Командир ему дал свой кинжал и забрал автомат: стрелять нельзя, надо резать. Задевая лицом холодную землю, царапаясь об нее, отец заполз за копну. Немолодой уже немец дремал, завернувшись до глаз в одеяло, ракеты пускал в полусне. При новой вспышке отец прыгнул на копну. И с сена они рухнули, обнявшись, друг на друге. Надо было вытаскивать нож, – уже проскользнула разведка неслышно. Но немец все не умирал. Кровь била из него фонтаном. И страшно смотрел на отца через кровь им погубленный только что человек.

Отцу потом всю остальную жизнь тот немец часто снился.

***

Танки Роммеля, переброшенные в Подмосковье из Африки, раскрашенные в цвет пустыни, особенно страшные на чисто-белом снегу, сбили, было, сибиряков, обрушили фронт, разорвали его. Враги потеряли друг друга. В непонятной, пугающей тишине заскользила разведка с обеих сторон: от них – диверсанты на лыжах, в костюмчиках с подогревом. От нас – те же самые сибиряки. Огибая колючий шар темно-багровых шиповников, отец вдруг увидел за кустом врага. Немец в белом маскхалате сливался с сугробом. И только уже наведенный ствол «шмайссера» выдавал его. Отец свел вместе лыжи, тормозя и цепенея. Немец чуть опустил автомат. «Шмайссер» треснул, как ветка в мороз. Две пули в ногу, под колено, метров с трех. И растворился немец меж сугробами, упрятав автомат под белую накидку.

Отец никогда не раздумывал вслух, почему этот немец его убивать не стал. Но на каждой охоте отец только сам добивал и своих, и моих подранков. Отбирал у меня трепетавшего селезня и командовал вдруг чужим голосом: «Отвернись!»

***

Летом 42-го, оправившись от зимы, немец гнал наших так, что не мог и на мотоциклах настичь пеших советских бойцов. Давно побросали все бронежилеты (чугунки, которые командиры навязывали под угрозой расстрела). Скатки бросили, кто-то снял сапоги. Отец не бросал ничего. И ему на бегу было жарче других. Достала жажда так, что уже смерти не боялся. В полях возле Ржева с водой было плохо совсем. Ручеек, вдруг попавшийся под ноги, заглушил своим тихим журчанием даже близкий рык шустрых немецких мотоциклеток. Отец сдернул каску, нагнулся, черпнул. С мутноватой водой из ручья к нему в каску скользнул чей-то срезанный череп.

Мне кажется, вот та секунда, когда отец, из каски выбросив ладонью скользкие мозги, залил в себя оставшуюся воду, – и стала самой главной для него на всех фронтах. И лишь ее он вспоминал, когда широкой кистью подгребал меня к застолью фронтовых своих друзей и говорил им веско: «Лучше снова я, чем он!» И соглашался с ним безногий, страшный детворе, но добрейший и пышно кудрявый дядя Сережа Королев. И соглашался не задетый на войне, а в мире водкой быстро срезанный разведчик Мальцев (дядя Саша показывал мешочек с орденами – и продавцы «чекушку» выставляли, денег не прося). Они не читали Ремарка. Ремарк был тогда запрещен. Гоняя в памяти страницы «Трех товарищей», я вижу лишь отца и лишь его друзей. Все войны одинаковы. И все – свои, особые, у каждого, кто был.

***

Конечно, кто-то выдал их десант. Корабли выходили под пирсы Курильского острова на инерции, при молчащих движках, в абсолютном тумане. Но гортанно японец вскричал где-то рядом. И сразу проснулись орудия. Ставят трап – снаряд первый по трапу, по палубе, плотно набитой солдатами, – тут же второй снаряд. Пехота пошла в воду прямо с бортов. Но никто не выныривал, падали камешками, груз военный на дно уводил. Японцы уже пулеметы врубили. И над пирсами Южных Курил расходился туман. Тогда и крикнул командир десанта, не вытирая кровь с разрезанной осколками щеки: «Вперед, матросы!» А экипажи кораблей не собирались воевать на этих островах. Те экипажи составлялись из курсантов мореходки, сплошь фронтовиков, ушедших на учебу после мая сорок пятого. И среди них – мой будущий отец. Задача экипажей – привезти десант и выбросить на острова пехоту. Чтобы японская земля советской стала. Но нет пехоты. Утонула вся. А корабли второго эшелона притормозили в акватории от сильного огня. И самурайский берег оживает, брызжет все сильней огнем в упор. Тельняшка, бескозырка, автомат над головой и штык в зубах. Ввинтились в берег. Камикадзе тут же бросились в ножи. Второй эшелон кораблей осмелел, замаячил поближе. Но японский огонь сметал моряков быстрее, чем подходили они. Давя в себе желание вскочить и побежать обратно, к кораблям, отец мой схватился за камень зубами, крошил их, не чувствуя боли. И они ворвались в городок, где стреляли японцы по ним из домов, подворотен и с крыш – старики, дети, женщины. Никто не сдавался, никто никого не жалел. И они никого не жалели.

Отец мой говорил, что если бы генштаб японцев был на уровне Германии да техника немецкая у императора Японии была, – война на островах была бы очень долгим, тяжким делом. И после русского солдата мой отец японцев ставил сразу, на второе место, немцев опуская только вслед.

***

Вадиму Владимировичу Квятковскому могло бы сейчас быть 82 года. Он прожил меньше половины – только 39 лет. Я твердо знаю, что своим давно не здешним зреньем он видит все, что сотворилось без него на защищенной им земле.

Хочу верить, что он согласится со мной: без него, без отца уже, мною узнанные о Второй мировой стихотворные строчки, самой честной и точной из всех эпитафией могут точно накрыть все сотни тысяч памятников-плит.

Мой товарищ! В смертельной агонии

Не зови ты на помощь друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

И не плачь, не стони, словно маленький:

Ты не ранен, ты – просто убит.

Дай-ка лучше стяну с тебя валенки,

Мне еще воевать предстоит…