Владимир БАШКИН. Хлеб выдавать было некому

Прежде чем начать публикацию воспоминаний Владимира Николаевича Башкина, мне бы хотелось представить его читателям.

В. Н. Башкин родился в 1924 году. Храбрый морской пехотинец, в годы войны он проявил себя истинным патриотом своего Отечества.

После войны окончил Высшее морское училище, прошел славный путь блестящего морского офицера. Всего себя отдавал службе на Тихоокеанском, Северном, Балтийском и Черноморском флотах. Дослужился до высокого звания контр-адмирала.

В последние годы службы В. Н. Башкин был заместителем командующего Каспийской военной флотилии, советником главнокомандующего военно-морскими силами Сирии, заместителем командующего Кронштадтской военно-морской базой.

Занимая высокую должность заместителя командующего Каспийской военной флотилией, много внимания уделял укреплению и оперативному взаимодействию с военно-морскими силами Казахстана.

В 1978 году посетил Казахстан. Был принят руководством Алма-Атинской области и города Алма-Аты. Побывал в Джамбулском, Илийском, Талгарском, Энбекши-Казахском районах и городе Капчагае.

В городе Капчагае с трепетным вниманием ознакомился с деятельностью клуба юных моряков, выступил с докладом о традициях военно-морского флота, дал ряд практических советов по организации учебы юных моряков. Способствовал юношам Капчагая в поступлении в Ленинградские высшие военно-морские училища. Оказал большую материальную помощь клубу.

От имени командования Кронштадтской военно-морской базы прислал несколько контейнеров с приборами и учебными пособиями Капчагайскому клубу юных моряков. Так запомнился отважный адмирал молодому поколению моряков города Капчагая. Умер отважный адмирал в 2001 году в Санкт-Петербурге.

Леонид Гирш.

Вспоминая о годах Великой Отечественной, мне хотелось бы рассказать о тяжелом переходе от Тихвина до Ладожского озера.

Перед началом похода каждому из нас выдали лыжи, и мы, южане, не видевшие снега, начали осваивать этот новый для нас вид транспорта. Питание на переходе было организовано плохо. Голод, холод, чувство постоянной усталости сопровождали нас все время. Бывали даже галлюцинации. Идешь, и вдруг видится тебе дом, окна с занавесками… Ты входишь в него, чувствуешь запах хлеба, видишь баньку по-черному, обжигающий тело ледяной пруд и, наконец, стол с белоснежной скатертью, большим ведерным самоваром с заварным чайником наверху. И вдруг… окрик: «Куда прешь? Проснись!» И ты снова идешь – с мечтой об отдыхе, о хлебе, пока наконец не раздается долгожданная команда: «Привал!» Падаешь на том месте, где она тебя застала, и наслаждаешься отдыхом. Но отдых недолог, снова пора в путь. Наконец большой привал – баня, отдых. Хорошо!

Таким образом, в начале января 1942 года мы завершили тяжелейший пеший переход к линии фронта на побережье Ладожского озера. Заняли оборону на берегу: от деревни Свирица до мыса Ленина. Организационно вошли в состав 7-й отдельной армии. Оборона была стабильная, устойчивая, с систематической ружейно-пулеметной перестрелкой и обменом минометным и артиллерийским огнем.

Первое время было страшновато. Нам показали особо опасные места, пристрелянные снайперами противника, и первые жертвы не заставили себя ждать. Группа финских лыжников проникла в наш тыл. Они сняли часового у землянки и вырезали все отделение старшины первой статьи А. П. Скворцова. Это были первые потери в нашей бригаде, первые курсантские жертвы. Ошеломленно смотрели мы на погибших друзей. Положили их на снег в один ряд около землянки. Только вчера эти ребята смеялись, любили, ждали писем от родных и близких, а сейчас их уже нет с нами… Грустным было прощание. Только ветер слегка шевелил белый волос на голове командира отделения – моего однокашника по училищу.

Мы думали о том, как беспощадна смерть, как поглощает она сотни и тысячи молодых, полных жизни и радости людей…

Пребывание на фронте в этот период запомнилось очень плохим продовольственным обеспечением. Кратко можно охарактеризовать ту нашу жизнь так: голод, холод, вши. Да! Вши! Мы доставали горстями вшей из подмышек и бросали их в костер. Если три человека стоят вокруг костра и занимаются подобным делом, стоит сплошной треск. Страшная «симфония» грязи и антисанитарии! Спали мы в землянке, тесно прижавшись друг к другу. Поворачивались по команде: «На левый бок!», «На правый бок!».

…Прошел слух о предстоящем наступлении. Ночью говорили о личных перспективах в предстоящем бою. Многие ребята были уверены, что убьют именно их. Помню, как матрос Непейвода рассказывал о том, какие вкусные блюда он готовил, будучи поваром в ресторане «Метрополь» в г. Москве. Последняя ночь перед наступлением была откровением: ребята рассказывали о своем прошлом, о своей любви, о мечтах.

Утром 10 апреля 1942 года мы вышли на переход к месту боя. 11 апреля утром сосредоточились на опушке леса, на левом берегу реки Янбеба (приток реки Свирь). Нам выдали по одному автомату ППШ на взвод. Началась артиллерийская подготовка. Опыта у нас не было, поэтому артиллерийская подготовка была в «белый свет», воронок в нейтральной полосе, перед окопами противника мы впоследствии не увидели. Командир роты лейтенант Шевченко приказал мне идти впереди роты с ручным пулеметом РПД. Шли в наступление по колено в снегу. И вот вторая рота первой подошла к проволочному заграждению. Ее комсорг главный старшина Дятлов с криком: «За родину, за Сталина!» бросил свою шинель на проволочное заграждение и стал пролезать через нее. Мы все тоже кричали «ура!» и бежали на укрепления противника…

Раздались стоны, крики раненых, умирающих. Я был ранен разрывной пулей в кисть правой руки. В общем крике услышал голос главного старшины Колодяжного – он ко мне посылал санитара. Потом раздался взрыв мины, и я был вновь ранен – теперь уже осколком в среднюю треть голени – и контужен. И сразу стрельба, взрывы, крики, стоны – все внезапно прекратилось.

Когда я очнулся, меня тормошил и бил ладонями по щекам санитар Сугробов. Стояла удивительная тишина. Он потащил меня к опушке, с которой мы начинали атаку. Почти все члены нашего отделения были убиты. Особенно мне запомнился матрос Гладких, 1922 года рождения. Он лежал на спине – здоровый, широкоплечий…

Когда санитар тянул меня по колее, привязывал к лыжам (на опушке), уверен, нас можно было легко подстрелить: немцы нас видели. Но они этого не сделали, видимо, решили дать нашим спасти раненых.

А потом за опушкой леса я увидел повозку дымящегося хлеба. Хлеб этот выдавать было некому… Погибли все.

Это были наши первые большие потери в войну. А сколько их было еще впереди! Уже после войны вместе с капитаном первого ранга Олешко (в войну он был начальником отдела кадров бригады) мы пытались подсчитать, сколько личного состава прошло через нашу бригаду, и не смогли этого сделать. Как? Когда мы, например, стояли на склоне горы Синявино, каждую ночь по бровкам синявинских болот к нам двигалось пополнение. Кто учитывал этих людей? Ведь каждую ночь тогда уничтожали сотни, тысячи людей, а они все шли и шли, падали замертво и шли… Вспоминаю это молчаливое движение вперед по снегу, дружное «ура!», не менее дружный ружейно-пулеметный огонь, неестественно громкие предсмертные стоны и крики, русский мат, взрывы мин и снарядов.

Прошло много лет, написано много мемуарной литературы, состоялось немало встреч ветеранов – участников войны, но я до сих пор не пойму целесообразность, разумность этого нашего бессмысленного наступления 11 апреля 1942 года, необходимость сотен и тысяч жертв. За что погибли молодые люди? Ради какой цели? Разве те, кто планировал это наступление, посылая тысячи людей с ружьем на доты, дзоты, пулеметы, автоматы, артиллерийский и минный огонь, не понимали, что посылают их на верную и бессмысленную смерть?

После ранения я прошел через первую обработку ран – медпункт, бригадный медсанбат, утепленный палаточный госпиталь. Работа хирургов вызывала восхищение. Велика была и роль процедурной хирургической сестры, которая с полуслова понимала оперирующего хирурга, подавала ему необходимый инструмент. Этот своеобразный конвейер продолжался беспрерывно, казалось, что потоку раненых не будет конца.

Наконец мы прибыли в эвакогоспиталь г. Бабаево. Это был уже стационар: раненые оттуда направлялись вглубь страны для окончательного излечения. Я лежал в палате человек на 10. Двое было тяжело раненых: у одного ампутирована нога выше колена, у другого – перебит позвоночник. Больные стонали, воздух был тяжелый, помещение не проветривалось.

Как-то утром мы обнаружили, что раненый на первой койке слева от входа умер. Санитарка деловито протерла освободившуюся койку, застелила постель… И те двое хмурых санитаров, что выносили покойного, и санитарка, готовившая место очередному раненому воину, уже привыкли к выполнению этой необычной печальной работы.

Через час на это место положили молодого обожженного танкиста, который тихо стонал. Пребывание в палате было тяжелым. Как только врач разрешил, я стал на костылях выходить в коридор (тоже заполненный бойцами), а затем и во двор госпиталя. Запомнилась весенняя грязь во дворе и какая-то неустроенность.

Рана на ноге зарубцевалась, а руке предстояло длительное лечение. Я узнал, что меня хотят эвакуировать вглубь страны, и решил бежать в свою часть. Уговорил медсестру выдать обмундирование и двинулся в путь. Правая раненая рука на подвязке служила мне своеобразным пропуском на фронт. Где на попутных машинах, где пешком я шел «домой», в родную часть...